Иван Данилов - Зимний дождь

По станице прошел слух, будто у Голого яра утонул немецкий самолет. Вроде бы летчик перепутал ночью реку со своим аэродромом. Мы с Мишкой решили найти этот самолет. Друг убедил меня, что без самолета жить нам никак нельзя.

Мы шли на реку, и Мишка расписывал, как все пацаны будут завидовать нам, когда мы улетим на фронт.

— Самолет-то немецкий, свои же и собьют нас, — высказал я опасение.

Мишка на минуту растерялся и потер пятерней затылок. Но тут же конопатое лицо засияло:

— Мы нарисуем звезды! А кресты замажем…

— А кто будет рулить? — спросил я.

— Фу, хитрость! — Мишка махнул рукой. — На тракторе мы ездили? А у самолета такие же рычаги. Заведем и… — Мишка раскинул руки и помчался по дороге. Я побежал следом.

На повороте дороги, возле сада Исая Егоровича, мы чуть не сбили с ног девчонку. Девчонка была не нашенская, не родничковская. Она бежала в станицу и, столкнувшись с нами, то ли сердито, то ли испуганно выпалила:

— Мальчики, у вас милиция есть?

Мишка сунул руки в карманы штанов и, оглядев незнакомку с ног до головы, деловито спросил:

— А по шее не хошь?

Девочка растерялась, в ее черных с небольшой раскосинкой глазах появилось удивление. Но в сторону она не отступила.

— Простите, мальчики, вы знаете Талю Клочкову?

— Ну? — Мишка нахмурил брови.

— Ты-то кто ей? — нахохлился я.

— Я никто. Мы познакомились и пошли к ней в сад. А папа стал ее бить. Спасите ее…

Девчонка глядела на нас так умоляюще и была она такой вежливой, что мы даже растерялись.

— Не буду, не бу-уду больше, — донесся из сада Талькин плач.

— Пока он ее лупит, айда к медовке, — предложил я Мишке. — Напудим яблок…

Мишка согласно кивнул.

— Какие вы, какие вы!.. — зло крикнула нам вдогонку незнакомая девочка.

Мы перепрыгнули через плетень и побежали на Талькин голос. Договорились нарвать медовок, но бежали совсем не к яблоне. Продравшись через терновник, остановились за толстым стволом старой вербы и увидели Тальку. Она лежала на траве вниз лицом, а отец ее бегал возле на тонких кривых ногах, потрясал в воздухе хворостиной и ругался.

— Па-аршивка! Ишь додумалась, сколько добра погубила…

Не бросая хворостины, он присаживался на корточки и собирал с земли сушеные дольки яблок.

— И чтобы больше тут ноги чужой не было! — приказал он, обернувшись к Тальке. — Еще бы Мишку Ржавого привела…

— А я сам пришел! — выкрикнул Мишка и вышел из-за вербы.

Исай вскочил, как укушенный, заметался, закричал:

— Бандиты… Безотцовщина, я вас в Совет, к прокурору…

Потом метнулся к шалашу, там у входа стояла коса.

…За плетнем на том же месте стояла ненашенская девчонка.

— Хоронись! — крикнул я ей, задыхаясь от бега.

Она не поняла меня и продолжала стоять.

— Сюда! — требовательно позвал ее Мишка и махнул рукой.

В саду хрустели ветки, слышался топот. Талькин отец гнался за нами.

Забежав за огороды, мы спрятались в густом кленовнике. Девчонка не совсем понимала, что произошло, но и не спрашивала.

— Он же мог со злости и тебя зарезать косой, — сказал я ей. — Позапрошлым летом он Мишку…

Друг украдкой толкнул меня в бок. И тут же сам спросил у девчонки:

— Ты с Талькой была?

— Да, она позвала меня. Мы играли, и Таля показала мне, как она сушит яблоки для фронта. Прямо на ветках… А он увидел это и ударил ее по рукам палкой. Я испугалась и убежала… Да, мальчики, мы же еще не познакомились, — спохватилась вдруг она и протянула Мишке руку. Но он со смешком сунул в ее ладошку мои пальцы.

— Женя, — назвала себя девочка.

— А он — Толька, — сказал за меня Мишка, вылезая из укрытия, и, не оборачиваясь, буркнул: — Я — Мишка Ржавый.

— Какой? — не поняла девочка.

Мишка улыбнулся.

— Ржавый… Дразнят так, потому что конопатый.

— А меня в нашем дворе звали Енька-тренька, — попросту призналась девочка.

Но нас это не интересовало. Посерьезнев лицом, Мишка кивнул мне:

— Ладно, пошли.

— Вы на речку? — спросила она.

— Да нет, туда вон, — Мишка неопределенно показал на лес.

— Тут дело одно, — подтвердил я и поймал насупленный взгляд друга. Но он зря волновался. Я помнил про уговор — поиски самолета держать в тайне.

— До свидания, — попрощалась Енька.

Мы промолчали. Было немного неловко и смешно разговаривать с ней. Она казалась совсем не такой, как наши станичные девчонки-дикарки.

И неделю спустя продолжались поиски утонувшего самолета. Речное дно возле Голого яра мы изучили досконально: обследовали каждую корягу, чернеющую под водой, каждый камень. Но самолет не попадался…

Июльский день дышал зноем, но мы так долго пробыли в воде, так нанырялись, что не попадал зуб на зуб.

— Айда на горячку, — позвал я, дрожа всем телом.

На песчаной косе припали посиневшими животами к горячему песку. В вышине плыли прозрачные облака, над отмелями метались кривчики и выспрашивали у кого-то: «Чьи вы, чьи вы?» Было покойно и хорошо лежать под теплым солнышком, на берегу своей реки…

Река детства — самая светлая река. Она первая учительница деревенской детворы. В ее закосках мы учились плавать, в ямах, под корягами, ловили руками сонных налимов, на ее стремнины выводили утлые баркасы. Здесь, прижав руки к мокрой груди, мы делали песчаных орлов, тут же выкуривалась первая самокрутка, начиненная сухими листьями лебеды, сюда, робея, шли впервые с голенастыми невестами. Пусть она неширока и острова ее заросли камышом, но лучше этой реки нет на земле. Через много лет не раз и не два вспомнятся ее изломистые берега и песчаные косы, ее ласковые воды. Она напомнит об отцовском доме и о друзьях детства. Скажем, как вместе с Мишкой Железняковым искал ты самолет…

— Поесть бы теперь, — сказал Мишка, подгребая под грудь песок. — Ты смог бы съесть целую буханку хлеба?

— А то нет, — с готовностью отозвался я.

— Я и две уплел бы! — размечтался Мишка. — Лебеда да щавель все брюхо проели. А тут еще мать толченую колючку наладила варить. Намешает ее с кислым молоком — и ешь… А я, — Мишка засмеялся, — молоко глотаю, а колючку выплевываю.

Он помолчал, проводил взглядом крупный всплеск у камышей и спросил:

— Ты после школы на кого будешь учиться?

Я пожал плечами.

— А я на директора сахарного завода, — шепотом, будто выдавая секрет, признался он. — Сахар в сто раз слаже солодика. Помнишь, военные останавливались в станице? Двое у нас ночевали. И дали мне кусок сахару. Вот такой, — Мишка показал кулак. — Только мать не повелела есть его сразу. Говорит, с чаем будем пить.

В последних словах Мишки прозвучало горькое сожаление. И я опять понимал его, потому что знал, как взрослые любят воду. Вот и моя мать часто говорит: «Ты соли, соли картошку-то. Поешь да напьешься». Об этом я и теперь подумал, а сказал иное: