Иван Данилов - Зимний дождь

— Вот-вот заявятся, — обнадежит нас мать. — Как земля откроется, значит, тут они: сколько проталин, столько и жаворонков.

Пока я жил дома, всегда в канун весны мать пекла таких жаворонков. Но больше всего запомнился мне черный жаворонок. Обычно, даже в самое трудное военное время, мать ухитрялась сберечь для этого дня горстку муки, чтобы в весеннее утро дать нам с сестрой по хлебной птахе. А в тот раз, провожая нас в школу, она протянула по желудовому черствому бурсаку.

— А жаворонки не бывают такие… — с сожалением сказал я, — и не буду его брать…

— Как же, бывают, сынок! — уверила мать. — Ты видел только полевых — серых, а есть еще лесные жаворонки — черные.

Желудовая птаха была почти негорькая, во всяком случае, совсем не такая, как просто лепешка из желудей.

Никогда не забыть мне и еще одну весну, весну без жаворонка. Мама болела, и ее увезли в больницу, она была там долго, с зимы до лета. Без нее настал день, когда встречают птиц. Все обливские мальчишки звали их, а у меня не было жаворонка…

Мама… Я вспоминал, как она верила всему доброму, обещала только хорошее. Приметы ее всегда подсказывали радость. Если под Новый год небо было звездное, мать говорила, что это к урожаю ягод, в сретенье стучала капель — будет хлебное лето.

Календаря в нашей хате в пору моего детства не было, тогда их не привозили в Обливскую, но я рано узнал приметы каждого времени, любого месяца. Идешь с матерью по мартовскому лесу, где-нибудь в мокрых кустах звенит овсянка: синь-зань, синь-зань. «Слышишь, — спросит мать, — что птица поет: «Покинь сани»… Значит, скоро разорится зимний путь».

С матерью не скучно было ни в лесу, ни в поле, долгая дорога рядом с нею становилась короче. Она рассказывала обо всем просто и красиво: зацвела калина — значит поспела земля, закипела над Панским озером мошкара — пора сеять хлеб, задумался, замолк соловей — начал ячмень колоситься.

В самые горькие дни, в любое беспросветное время мать умела скрасить скупую на радости жизнь: возвращаясь с поля, она несла в фартуке пучки лазоревых цветов, а то копала под окнами лунки для новых кустов сирени.

— Не хозяйка ты, Катька, нет, — ворчала какая-нибудь старуха, остановись у плетня. — Лучше бы лишнее ведро картошки посадила. Вот они, рты! — и сердито тыкала костылем в нашу с Лизкой сторону.

— Стало быть, так и есть — не хозяйка, — без обиды соглашалась мать. — Только каждый по-своему понимает…

Мама научи меня жить, как ты.

…За окном в непроглядной коловерти беснуется метель, свистит ветер, холодно.

Но метели были всегда.

…До дверей всего четыре шага, там огни.

А Обливская в самой глубинке…

Мама! Я должен дарить людям своих жаворонков!

Кони шли рысью, под полозьями тонко позванивала дорога, от запаха чистого снега и лугового разнотравного сена, настланного в сани, слегка кружилась голова. Мы с Инессой сидели рядом в задке, а Николай Буянов правил. Он то и дело оглядывался к нам, и его синеватые глаза, припушенные белыми ресницами, смеялись.

— Я сначала думал — обознался, чуть не проскочил, — вспоминал он, как, въезжая в райцентр, заметил меня на крыльце чайной. — Не-е, машину бы ты не поймал, гляди, какие переносы, пришлось бы куковать тут, — говорил он, радуясь, что все так удачно обошлось и у него в райкоме партии, и со мной.

Буянов и Инесса прибыли в райцентр еще утром, Николая вызвали на бюро, а учительница отпросилась на день купить себе какие-то вещи в раймаге. Собирались они заглянуть и ко мне в больницу, не предполагая, что в это время я уже искал попутную машину. Нам просто повезло, что мы не разминулись.

— Поставили на вид, — еще раз напомнил Николай о бюро, натягивая вожжи и переводя коней с рыси на шаг. — А я и так у всех на виду. Для порядка наказали, — предположил Буянов. — Но могло хуже кончиться, шум-то вон какой Комаров поднял: «Подстрекательство, кулацкие замашки!» Хорошо, что первый — мужик умный, понял меня, — с удовлетворением отметил Николай. — Он недавно у нас, но знает дело…

При встрече, еще у чайной, Буянов рассказал наскоро о случившемся. В предыдущее воскресенье ездил он по полям глядеть, как идет снегозадержание, и уже возвращался в станицу, когда увидал возле скирд своей бригады трактор с санями. Подскочил туда, а это трактористы из первой бригады за соломой приехали — у них уже вся кончилась. Ну и разошелся он тут, как сам говорит теперь, прямо озверел: загородил своими санями стежку к скирдам и не дал наложить воз. Так и проводил трактор с пустыми санями. Припомнил им тут и пожженную осенью солому, и премии. А на ферме, оказалось, и вправду ни былинки не было — голодные коровы подняли рев, доярки взбунтовались. Комаров всполошился, позвонил в район. Видимо, перетрухнул и Николай, я отметил, каким серым, усталым было его лицо утром и как приободрился он после бюро.

Буянов возвращался домой в хорошем расположении духа. Сани катились резво, на снежных переметах их подбрасывало, мы с Инессой, поддерживая друг друга плечами, чистили озябшими пальцами апельсины. Два больших оранжевых апельсина из предновогодней маминой посылки Инесса везла мне в больницу, но поскольку я был уже здоровым человеком, мы поделили их, и теперь, готовясь съесть, бросали ярко-огненную кожуру в белый снег. Николая, видимо, веселила эта несколько идиллическая картинка, и на спуске с горы он не стал придерживать лошадей, они хватили в галоп, брызнул из-под полозьев снег, и Инесса чуть не вывалилась из саней.

— Держись! — крикнул я, схватив ее за руку, — а то потеряешься.

Это вырвалось нечаянно, и я извинился.

— Ну что вы! — удивилась Инесса и предложила: — Давайте всегда на «ты». С Николаем Григорьевичем вы же запросто.

— С ним мы росли, к тому же братья, — обратил я все в шутку.

— Породнитесь и вы, — весело бросил Буянов. — Чего вам стоит? — Казалось, Николай только и ждал случая, чтобы начать этот разговор. — Нет, серьезно, — трунил он над нами, — у вас же любовь, только вы пока не знаете. Инесса Сергеевна прямо замучила меня: что ни день, спрашивает, когда тебя выпишут.

— Новый год ведь приближался, а как же без культработника? — оправдывалась Инесса. — И потом, Геннадий Петрович готовит очень вкусный чай…

Николай словно не слышал последних слов учительницы, неожиданно смолк, обращаясь ко мне, сказал переменившимся тоном:

— Забегал я, к Грачеву. Сидит в своей конуре, зернышки считает. Угрю-мый! — Буянов покачал головой, добавил со значением: — В гости к нам собирается, говорит, надо хату проведать, — в глазах засветилась хитринка, но тут же погасла. — Тянет его сюда…

На некоторое время разговор оборвался, только поскрипывали полозья. День совсем разгулялся, ярко разлилось солнце, зимняя степь очаровывала. По сторонам мелькали заиндевелые кусты смородины и лоха, изредка попадались приземистые сучковатые яблони, и от всего этого было спокойно, светло на душе. Короткая задумчивость оставила Николая, ему опять не молчалось, и он снова принялся за нас с Инессой.