Иван Данилов - Зимний дождь

Инессу смущал розыгрыш, но все равно держалась она просто, лишь временами, если Буянов задавал не совсем тактичный вопрос, она на мгновение терялась и тогда еще больше напоминала девушку-школьницу. В такие минуты невозможно было не залюбоваться ею: на ресницах ее сверкал пушистый иней, большие удивленные глаза открывались еще шире, и вся она, маленькая, в белой шубке, становилась похожей на Снегурку, заплутавшуюся в лесу.

Остаток января пролетел незаметно, в хлопотах, в суете время совершенно не виделось, не успевал оглянуться, как солнце катилось под уклон, к кургану, наступал вечер, и надо было идти продавать билеты в кино, проводить репетиции. Один день сменялся другим, но нового в мою жизнь они вносили немного: по утрам на плацу привычно тарахтели тракторы, люди ехали в степь за соломой; кутаясь в пуховые платки, бежали на фермы женщины; на яру с рассветом начинала дымить кузница, частые удары молота о наковальню долетали издалека и глухим эхом рассыпались по дворам, громче стал говор возле машинной мастерской. Все эти звуки, смешиваясь, рано будили станицу, приближающаяся весна не давала обливцам подолгу вылеживаться. Оживленная озабоченность людей коснулась и меня, едва светало, я выходил из дому, крутился возле трактористов, заглядывал в плотницкую (Толька Щеглов выломал в клубе дверь, пришлось срочно заказать новую), забегал в школу. Не от скуки шел я, дела, конечно, были, но, наверное, и потому еще я старался быть все время среди людей, что одиночество в те дни было мне особенно тягостным. После больницы нам с Надькой стало трудно видеться, приходить на работу в один клуб. Она избегала оставаться наедине со мной, после сеанса торопливо гасила в кинобудке свет и спешила домой, а то просила девчат-соседок подождать ее. Однажды я попытался задержать ее, дождался у ворот, но Надька посмотрела на меня с такой тоскливой просьбой, с такой усталостью, что я неловко отступил в сторону. Она словно жалела, раскаивалась за наши встречи, а возможно, были и другие причины: Даша Зарубина, подметая в клубе, как бы между прочим сообщила мне, что «ученый-то ходил к Надежде просить перемирия».

Смутные чувства вызвала у меня встреча с Авдеем Авдеевичем. В морозный полдень он пришел в клуб, румяный, как всегда чисто выбритый, долго тряс мою руку, расспрашивал о житье-бытье. Председатель Совета ходил от стены к стене, разглядывал фотомонтажи, читал лозунги. Коротенький, полный, в меховом тулупчике, он выглядел совсем округло, и когда двигался вдоль стены, казалось, что не идет, а катится.

Я сидел за столом, оформлял стенд ко Дню Армии. Авдей Авдеевич неторопливо прошелся по залу и вдруг застыл у сцены, возле уголка обливской истории.

— Геннадий, — позвал он растерянно, — это что, указание было вывесить? — палец председателя Совета уперся в багетовую рамку, за стеклом которой было благодарственное письмо обливцам.

Эту рамку с письмом я нашел за сценой, в кладовке, среди сваленных в кучу старых плакатов. Я узнал ее сразу, да и любой из нашей станицы угадал бы, потому что многие годы она висела в сельсовете на самом видном месте. В письме обливцам выносилась благодарность за сбор средств в помощь фронту и сообщалось, что на их деньги построен самолет «Обливский колхозник». Внизу стояла подпись: Верховный Главнокомандующий Вооруженными Силами СССР… Все отпечатано золотистыми буквами, а подпись — красными чернилами. Помню, когда это письмо пришло, со всей станицы, да и из соседних хуторов шли люди в Совет взглянуть…

— Так это, ошибки-то не будет, что вывесил? — сбивчиво переспросил Авдей Авдеевич.

— Какая тут ошибка?

— Ну как же, — замялся председатель Совета, — культ все-таки… Что пропагандируем-то мы этим?

— То есть как что? Наших людей, обливцев!

— Оно, конечно, так, — не очень уверенно согласился Авдей Авдеевич, — но одно время вроде бы снимали. Тогдашний завклубом, — председатель потер лоб, — не припомню вот, кто был, попросил у меня рамку, хотел портрет в нее вставить. Да, видно, не влез, что ли, портрет…

— Зря. Это письмо, прежде всего, документ о наших людях, — заметил я. — Об их подвиге…

— Так, может, мне его себе взять? — обрадованно спросил Авдей Авдеевич. — Все-таки Совет деньги-то собирал… Иль уж пусть тут висит, — решил он.

Поговорили еще. Авдей Авдеевич похвалился, какие хорошие подарки — самовар и часы — подарили Наталье Васильевне на проводах в районе.

— Так что можешь заходить в гости пить чай, — пригласил он меня. — Тем более, что скоро я не буду твоим начальником, в панибратстве не обвинят, — румяно сияя, он опять зашагал по залу.

— И вы на пенсию? — вырвалось у меня удивление.

— Ну уж ты сразу всех хочешь в архив! — шутливо осудил он. — Нет, Геннадий Петрович, я еще послужу… Старый конь, говорят, борозды не испортит. Да… — Авдей Авдеевич сделал паузу и повернул к столу, где сидел я, — забежал я порадовать тебя, Геннадий: пришла бумага с разрешением передать наш клуб на колхозный баланс. Да-а… Сколько в нашей смете на культуру отпускают? Копейки, сам знаешь. Пока ты болел, мы с Дмитрием Павловичем решили…

Сложные чувства владели мной в эти минуты. Конечно, это здорово, что теперь не придется экономить на краске и плакатных перьях, но инициатива исходила, как я понял, от Комарова, и в этом, думалось мне, есть что-то нечистое.

Будто в подтверждение моих опасений председатель Совета склонился над столом и по-отечески посоветовал:

— Ты б, Геннадий, извинился перед Дмитрием Павловичем, обидел ты его тогда в Совете, накричал. А теперь вот в его подчинении будешь… Да и вообще надо учесть тебе…

— Что именно?

— Ну это… В личной жизни, — скороговоркой, но не без намека высказался он. Решив, что я не понял его, пояснил рассудительно: — Что у нас, девок мало? Вон они, табунами ходят. Выбрал бы молодую и доводил ее до кондиции.

— До чего? — засмеялся я.

— Семья тебе нужна, вот до чего! — недовольно оборвал меня Авдей Авдеевич.

…С каждым днем солнце ходило все выше, но холода еще не сдавались, февраль лютовал, и только изредка в воздухе улавливались еще невнятные запахи незимней свежести, они исходили от подтаявших на припеке сугробов, от зарозовевших вишневых стволов. Но в то время мне некогда было особенно приглядываться к погоде. В беготне, в спорах нужных и ненужных мелькали будни и праздники, и все казалось, что занят я чем-то второстепенным, не особо важным.

К тридцати годам такое всегда пробуждается в человеке. В юности мы живем так, будто впереди у нас не годы, десятилетия, а целые века, и потому живем мы как бы не всерьез, часто любим не тех, кого следовало бы, и делаем не то и не так, как нужно. И когда к зрелости осознаем это, лихорадочно пытаемся наверстать упущенное, чтобы было у нас все по-настоящему, по-большому. Порой на меня даже нападал страх, что может что-либо случиться, и я не успею завершить задуманного. Потому что казалось: после него начнется основное, может быть, даже самое главное, что я должен совершить в жизни.