Иван Данилов - Зимний дождь

Эта дорога у нас самая главная. Не особенно ровная, пересеченная балками, она ведет в степь, а там уже разветвляется, дает начало другим дорогам, тем, что пролегли к станам или просто к далеким загонкам. Ее никак не минуешь, куда бы ни держал ты направление. В райцентр надо — шагай десять километров по ней и сворачивай налево; в город, на вокзал — тем же путем, лишь свернешь направо. А тут тебя обязательно подберут машины. Дорогу нашу, возвышаясь над полями, пересекает хорошо ухоженный грейдер. Конечно, на нашей дороге движение потише, чем на большаке, но и она не затихает круглый год: весной по ней гонят в бригаду трактора, летом — везут на элеватор пшеницу, осенью уводит она обливских парней в армию, зовет их учиться, и просто так уходят по ней же.

Полгода назад я шел тут, простившись с городом, потом ехал в бригаду и слушал, как дед Герасим считал обливских председателей. Тогда я еще ничего не знал о Комарове, кто он, что его сюда привело. И теперь я немногое мог бы сказать о нем: и судить, и оправдывать мне его трудно. Зачем ему эта образцово-показательная свиноферма, когда в колхозе прорех латать не перелатать?

— А что он ее подпольно держит? — удивился Николай моему вопросу. — Вся область перебывала на ней. Два года назад маяк был. Правда, теперь немного прикрутили фитиль, слишком много жжет керосина…

Я согласился, что особенно винить в этом Комарова, конечно нельзя — так уж было заведено, но сможет ли он теперь…

— Поживем — увидим, — уклончиво ответил Николай и задумался, крутя в руках кнутовище. — Дмитрий Павлович как раз не из тех, кому не хватало свободы. Его больше устраивают подсказки. Привык он к ним.

Буянов хлестнул задремавшую было лошадь и продолжил:

— Был у нас секретарь райкома, сна не знал человек: затемно все гурты объедет, каждую корову за дойки подержит. Так уж велось… он брал пример с высших, а те — с наивысшего.

С крутого уклона тарантас покатил под разгон, и пегая круто свернула с дороги, потянулась за лесопосадки.

— Ишь ты, пить захотела, — заметил Николай, — дорожка-то знакомая, к пруду…

Лошадь долго цедила воду, позвякивая уздечкой, Буянов стоял рядом, подсвистывал ей. Мне захотелось тоже размяться, я сошел на землю и направился к бугорку, где посуше. Возвышенность серела будыльями прошлогодней полыни, а внизу, из размокшей земли уже густо высыпала еле приметная зелень. Я нагнулся, хотел выщипать несколько травинок и вдруг заметил цветок с голубовато-стальными лепестками. Смятый, еще не оправившийся от зимы бессмертник тянулся к весеннему свету. Я прикоснулся к нему и почувствовал чуть уловимый запах. Сердце заколотилось чаще… Это было здесь: голубые звезды над степью, крики перепелов, такой же почти неразличимый запах бессмертников. И мы с Надькой восемнадцатилетние…

— Геннадий, — позвал меня Буянов. — Ты побудь здесь, пойду я погляжу… Вот тут по парам думаем посеять твердую пшеницу, — он протянул руку вдаль, где чернела паханина.

— Слушай, а ведь мягкие породы у нас дают урожаи выше, — напомнил я, показывая свою осведомленность.

— Щи с пряником ты будешь хлебать? Ну вот… А твердые сорта — это хлебушко…

И Николай зашагал вдоль пашни. Он шел по тихой, еще неожившей степи, шел не торопясь, словно разглядывал землю. Далеко-далеко кончалось черное поле, а за ним лежали новые, и не было им конца-края.

Общее собрание для обливских колхозников — всегда большой праздник: на него приходят как на торжество — надевают лучшие наряды, держатся степеннее, увереннее. В этот день каждый обливец вдруг снова откроет для себя давно известную истину: настоящий хозяин тут он, и, значит, как ему, его товарищу, соседу покажется верным, так и пойдет то или иное дело. Не только председатель, а и бригадир, заведующий фермой, учетчик не посмеет кричать, а тем более крыть матом кого бы то ни было в эти часы. На другой день это совсем не исключено, но перед собранием или в ходе его такого еще в Обливской не случалось. В уважительном, даже внимательном отношении к людям колхозного начальства и видится мне одна из причин некоторой приподнятости такого события. Есть и другое, не менее важное обстоятельство, которое выделяет день собрания из ряда обычных будней. Обливцы — народ артельный, любят быть вместе, и, приходя в клуб, они желают не только обсудить, что и как делалось в хозяйстве, но и, как говорится, на людей поглядеть и себя показать. Один любит острое словцо подбросить, второй не прочь показать свою рассудительность, третьего медом не корми, а разреши пошуметь на начальство, — ну а где еще исполнить все эти желания, как не на колхозном собрании! Тут уж обязательно заметят тебя, оценят, надо станет — поддержат, а разойдешься не в меру, и прервут, и осадят, — не велика беда: свои же все…

Так все было и в этот раз, хотя ночью пролил дождь и на улицах образовалось такое месиво, что с окраин людям пришлось добираться чуть ли не вплавь. К одиннадцати часам утра клуб уже трещал от говора, смеха, толкотни, грома радиолы. У крыльца Шурка — бригадирский сын — играл на новеньком баяне, рядом на примятой круговине пританцовывал Паша Громов, успевший «причаститься».

— Побыттрей, побыттрей, — просил он, семеня худыми ногами.

Если пальцы баяниста соскальзывали с нужных кнопок, Пашу выручал толкавшийся тут же Кирилл Завьялов, единственной рукой он хлопал по колену, напевая: «Барыня ты моя, сударыня бравая…»

То и дело возле клуба останавливались повозки: люди все прибывали и прибывали. На своих лошадях лихо подкатил вместе с Груней дядя Семен, привязал вожжи к забору, бросил коням охапку сена и, проводив жену до клубного порога, остановился с мужчинами, стал угощать их семечками.

Чтобы не стоять на ногах все собрание, я решил занять место и стал пробиваться в зал. В проходе толпились, потому что средину зала освободили для танцующих, и меня прижали в углу, там, где всегда стоит бачок. Зажали так, что сразу и не выбьешься. Отгородив бак спинами, тут уселись пожилые женщины. В середине их ряда Даша, размахивая руками, рассказывала очередную новость:

— На провеснях, стало быть, поехал Макар с Оней Долговой за соломой. Наложили воз, пообедали возле стога. Полдень как раз, солнышко припекло, Онька прилегла на соломе, выпятила грудя и говорит: «Поласкал бы ты меня, Макарушка, люди мы с тобой одинокие». — Даша сделала паузу, чтобы разжечь любопытство и, испытав терпение женщин, закончила: — А он, как козел, потоптался возле, пошмыгал носом и только штаны ватные повыше подтянул. «Тут, отвечает, одних сборов-разборов не захочешь…»

Женщины засмеялись, но тут же на первых рядах родилась песня. Возле самой сцены сидели доярки. Они вели мелодию высоко, с выкриками, как бы озоруя, потому что песня была не их, а давнишняя, дедовская.