Иван Данилов - Зимний дождь

— Эх, не вовремя, — пожалел Семен. — Дюже уж собрание интересное… Пошумней, чем отчетное было… Ну чего ж теперь, надо, — решил он и попросил: — Ты пока бери лошадей, съезди к нам домой, возьми харчишек на дорогу. Я тут побуду, а ты езжай.

— Схожу, рядом ведь, — ответил я.

— Э-э, городской ты все-таки, — осудил меня Семен. — Боишься лошадей. — Но тут же смягчился. — К моим коням и нашенский не каждый подойдет. Звери. Молоньи. В момент долетим.

Уходя с клубного двора, я оглянулся и увидел Иллариона Матвеевича. В стороне ото всех стоял сгорбившийся седой человек. Казалось, он вспоминал что-то, но, наверное, так и не вспомнил, потому как на морщинистом лице его застыло выражение недоумения и обиды.

Он промелькнул и тотчас же забылся. Зато тетка Фиса продолжала стоять перед глазами, заставляла думать о себе.

Никогда я раньше не видел ее не только в клубе, но даже вблизи его. Знаю точно, что приходила она сюда за всю свою жизнь только один раз, после войны. Прослыхала она тогда, что на хуторе Далеком, в другом районе, одна баба своего мужа в кино угадала, а он тоже был из тех, кого перед войной во вредительстве обвинили. И раньше доходили до Фисы слухи, что такие, как ее Григорий, не все в тюрьмах, кого и на фронт послали, а тут зимой рассказали ей про далековскую женщину, и вовсе не знала она, чего теперь думать: где же он, ее муж.

Разговоры разговорами, а Фисе лично захотелось удостовериться во всем. Встала однажды утром пораньше, протопила печь, Колюшку и Зину разбудила, покормила их, собралась сама — в карман полушубка сунула пяток картошек вареных, лепешку и с рассветом в дорогу, чтобы обыденкой успеть вернуться.

К полудню добралась Анфиса до хутора, нашла ту женщину, расспросила все в подробностях. «Да, — говорит та, — точно видала своего муженька. Лица его, правда, не показали, может, потому, что судимый, но со спины — копия он».

— А не померещилось? — робко уточнила Фиса.

— И не сумлевайся! Там они были, — уверила женщина.

Узнала тетка Анфиса, как это кино называется, попросила на бумажку записать — Коля уже в это время в школу ходил, читал помаленьку. Но все равно обратно шла и все шептала губами, хоть в бумажке и написано, да надежнее самой не позабыть.

Вернулась Фиса в Обливскую и стала караулить кинопередвижку. Как прибудет она, — а привозили кино редко, в месяц раз, от силы два, — так сразу же Кольку посылает узнать про что показывать будут. Долго не везли эту картину, но дождалась все-таки Фиса дня, когда сказали что этот фильм будет. В тот вечер убралась она по хозяйству пораньше, платок достала из сундука, даже в зеркало, вмазанное в чело печки, заглянула. Еще не смеркалось, как Анфиса села у окна, сложила руки, стала ждать, когда люди в клуб пойдут. Потянулись мимо окон Герасимовы девки, простучал клюшкой Гришка-Буравок, вышла и она вместе с Колюшкой. Захлопнула калитку и заспешила, заволновалась, как бы без нее чего не показали, идет, а ноги подламываются, вдруг да и в самом деле свидится с Григорием. Тут еще прошлой ночью сон видела, вроде бы руку порезала косой и кровь цевкой хлещет, а кровь всегда снится к встрече с родными.

Зашла Анфиса в клуб, лицо ее жаром обдало от волнения, села на самую переднюю скамью, уставилась на белое полотно. Затрещал у задней стены аппарат, потушили лампу, в зале над головами возник столб света, как если бы в пыльную комнату с закрытыми ставнями луч пробился. Сначала по белому полотну буквы поползли, и тетка Фиса заставила сына читать их вслух. Но из букв этих ничего особенного не сложилось. Потом сверху, будто с потолка, самолеты «ястребки» вынырнули, заюжали, загудели. Попервам все сторонкой шли, а то как развернулись, да прямо на тетку Фису. Как схватит она с пола из кучи мальчишек Кольку своего, да к стенке. А он застеснялся, вырываться начал.

— Чего ты, маманя? Они не могут сюда слететь, — успокоил Колька мать.

Пошли по сожженному полю солдаты, много солдат. То лица их покажут, то спины, а чаще ноги одни. Неотрывно глядела она на солдат, да разве ж по ногам определишь, кто чей — сапоги у всех одинаковые.

Доглядела Анфиса кино до конца, подумала, все ли показали, не забыли ли какую картинку, но спросить постеснялась, и выйдя на улицу, направилась домой, уставшая, отрешенная от всего, не замечая даже припрыгивающего рядом Колюшки.

Больше в клуб она никогда не ходила. Если случалось бабам звать ее в кино, она отказывалась:

— Кого я там не видала?..

А тут на собрании даже выступила…

— Здравствуйте, Гена! — веселый голос Инессы оторвал меня от воспоминаний. — К счастью вам дорогу перешла, — указала она кивком головы на ведра, наполненные водой! — О чем вы так задумались?

— Мать приезжает, собираюсь на станцию, встречать.

— А когда вернетесь? — встревожилась Инесса.

— Как погода. На лошадях едем. Если дождь не прольет, в ночь обратно тронемся.

— Я вас утром еще хотела увидеть, — сказала Инесса, — у меня семнадцатого день рождения. Хотим собраться. Приходите, Гена…

Не успев ничего ответить, я вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, чуть повернулся и увидел Надежду. Она стояла на крыльце магазина, держа за руку Генку, и смотрела в нашу сторону. Заметив, что я вижу их, Надежда отвернулась.

— Все свои будут, — напомнила Инесса о своем предложении, — Ирина, Николай Григорьевич с Еленой.

Камышинка больше не оборачивалась к нам, но и не трогалась с места, она продолжала стоять, словно ожидая чего-то.

— Инна, — отозвался я, — у меня сейчас такие дела, даже не знаю, как все сложится. Я скажу тебе завтра…

1965—1966

После полудня за окном, затянутым металлической сеткой, начал плавиться асфальт и в подвальной комнате научных сотрудников густо запахло жженой смолой. Инженер Карелов не торопясь оглядел спины коллег и, поправив тяжелые очки на скользком от пота носу, спросил не без патетики:

— За какие грехи кипим мы в этом котле?

Четыре головы различной степени облысения и гениальности еще ниже склонились над столами, заваленными пожелтевшими папками и глянцево-белыми скоросшивателями.

К трем часам нужно было подготовить справку о практическом участии института в малом орошении: намечалось совещание с участием руководителей министерства, и шеф срочно потребовал материалы. В иную пору вопрос Карелова, столь волнующий, сколь и не новый, вряд ли остался бы необсужденным: полукандидат наук Витя Кулин, мужчина борцовского телосложения, полез бы в амбицию и стал бы доказывать важность своей так и не защищенной диссертации; ироничный Рафик Карапетян, узколицый восточный красавец, подначивая Витю и заодно слегка ерничая над всеми в этой комнате, ударился бы в философию о воде, как начале всякой жизни и в то же время беспрестанно вращающейся сцене, на которой разыгрывается спектакль метаболизма; добродушно-меланхоличный бородач Лунев в самый разгар спора, когда остроты и высокие слова грозили перерасти в мелкие обиды, внес бы какое-нибудь конструктивное предложение, например, позвал бы всех попить пивка, поскольку только что за угол, к овощной палатке, потащили «коровку». Даже молчаливый Гудов ввернул бы что-нибудь. Но сейчас в отделе мелиорации царствовала деловая, напряженная обстановка; скрипели перья, шуршала бумага…