Иван Данилов - Зимний дождь

В приемной Гудова встретила обворожительной улыбкой Люся, секретарша шефа, двадцатилетняя «соломенная вдова».

— Можно? — он кивнул в сторону обитых дверей.

— Просил немного подождать. У него сейчас из министерства. — Она поправила свою проволочно-жесткую, вытравленную до мертвенной белизны прическу.

Гудов присел на диван. Люся попросила у него сигарету, закурила и, став спиной к окну, откинулась на подоконник, ровно настолько, сколько нужно, чтобы чужой глаз мог как следует разглядеть ее красивые длинные ноги, округлый бюст. С изящной ленцой она выпускала колечки из пухлых губ и, щурясь, смотрела на Гудова.

— Василь Яковлевич, вы по воскресеньям ездите на пляж? — певуче спросила Люся, чему-то улыбаясь.

— На пляж? Да нет, все как-то некогда.

— Чем же вы занимаетесь в выходные? — вскинула она брови.

Гудов усмехнулся:

— Обдумываю медленно житье, как сказал один поэт.

— Ой, это скучно! — Люся сморщилась и отмахнула ладошкой дым. — А мы в прошлую субботу ездили на Бакалду… Правда, тоже ничего интересного, пьяные пристают, мы одни девчонки ездили…

Гудов взглянул на массивные часы в приемной, потом на дверь, глянцево сияющую черным дерматином. Люся поймала его взгляд, пожала плечами: дескать, что поделаешь — начальство.

— Дочка ваша в деревне? — Люся загасила окурок и присела рядом на диван.

Он кивнул.

— Я тоже сейчас одна, мама уехала к брату в гости, такая вечерами тоска… А вы по вечерам что делаете? — Она поиграла глазами.

— То же, что и по воскресеньям, — усмехнулся Гудов.

— Жениться вам надо, Василий Яковлевич, — печально, по-матерински наставительно сказала Люся и посмотрела на него продолговатыми медлительно-томными глазами.

Наконец массивная дверь распахнулась, шеф проводив представителей министерства до дверей приемной и попрощавшись с ними, пригласил Гудова. Он кивнул ему на пышное, просторное кресло около стола, подвинул синюю хрустальную пепельницу, зачем-то потрогал клавиши магнитофона, стоявшего на тумбочке.

Гудов осмотрелся: в этом кабинете он бывал каждый понедельник на летучках, тут проводились и совещания, но только теперь он отметил, как просторно тут, несмотря на множество всякой мебели и аппаратуры, — одних разномастных телефонов стояло на специальном столике пять штук…

Белый японский магнитофон стоял на столе у шефа, он включал его во время летучек или совещаний…

— Так вот, Василий Яковлевич, по какому вопросу я пригласил вас. — Шеф склонил набок тяжелую седеющую голову и внимательно посмотрел в далекие, чем-то отвлеченные глаза Гудова. — Хотим выдвинуть вас на повышение. Старик Михеев уже давно просится на пенсию… Что ж, пусть отдыхает, а отдел, я думаю, возглавите вы…

Гудов растерялся.

— Вы знаете, я, очевидно, не смогу, — запинаясь отказался он.

— Почему? — широкие брови шефа удивленно прыгнули вверх. — Вы достаточно образованы, люди в отделе вас уважают…

— Тут много обстоятельств, — замялся Гудов.

— Понимаю, — качнул тяжелой головой шеф, — вас пугает ответственность, но, батенька мой, на ком ее нынче нет? Вам надо расти, набирать мускулатуру. — Он сжал пальцы в кулак, словно показывал свои бицепсы. — Полагаю, что у вас получится… Впрочем, несколько дней можете подумать, я не тороплю вас с ответом…

В отделе уже никого не было, хотя часы показывали только четверть шестого. Гудов в одиночестве посидел за своим столом и, впервые не дождавшись конца рабочего дня, встал и направился к выходу.

Отчего это русский человек так любит виноватить себя? Почему все беды и горести, свалившиеся на тех, кто рядом с ним, он берет на свою совесть, с пристрастием вспоминая слова и поступки, которые могли стать причиной несчастья, и, если даже слов и поступков таких не было, он все равно их выдумает, чтобы потом мучить себя укоризной и, страдая, возводить на себя напраслину одну страшнее другой…

В гибели Тамары Гудов винил только себя, и чем дальше отходил тот страшный час, тем ближе подступали дни, издали освещенные добротой, нежностью, пониманием, — ушедшие, они теперь заслонили все: и холод обид, и горечь обмана, и немоту одиноких вечеров.

…Над обрывом у реки всю ночь светились под луной серебристые тополя, погасли они неожиданно, когда снизу, от воды, потянуло свежестью и где-то совсем рядом на приречной улице забубнил, захлебываясь, подойник. Тамара, будто очнувшись от забытья, выскользнула из горячих, неспокойных рук Василия, резко поднялась с травы.

— Ой, рассветает! — удивилась она с растерянным смешком. — Пойдем, а то мать заругает.

Из редеющей мглы пробивалось высокое розовое утро, и тишину протяжно раскололи петухи. За рекой, в дальних дворах, медногорло затрубил один, в конце станицы, на выезде, колокольчато отозвался другой, рядом с ним всполошенно, словно испугавшись, что не укараулил зарю, прохрипел какой-то полусонный, по-казачьи задишканили, срывая голоса, молодые, подросшие за лето кочетки, — заря петушиной радости плыла, плескаясь из края в край.

Василий и Тамара медленно шли по звонкой голубеющей улице, молчали, он грел рукой ее озябшие плечи. У ворот своего дома Тамара запечалилась.

— Вот и все, — тихо сказала она. — Уезжаешь…

Шершавой ладонью он гладил ее щеку, осторожно целовал в соленые глаза…

— Ну, чего ты, Томк? Я буду часто писать, а потом приеду и заберу тебя.

Тамара согласно качнула головой и прикусила губу.

— Осенью уйдешь в армию… Целых три года…

— Зато потом на всю жизнь вместе! Ну, не плачь, Том… не надо.

В доме засветилось окно, и Тамара испуганно отстранилась от Василия.

— Побегу, мать встала. — Она осторожно коснулась губами его щеки и рывком шагнула за калитку. Но тотчас повернулась, сдернула с плеча скользкую шелковую косынку и торопливо повязала Василию.

— Не забывай! — выдохнула срывающимся шепотом и убежала.

Василий оглушенно стоял у ворот, вглядываясь в темное окно, удерживая себя от соблазна стукнуть в стекло камешком.

Под петушиный стихающий переклик, мимо садов, смутно белеющих спеющими яблоками, Василий шагал в общежитие.

Поднявшийся ветерок колыхал на шее косынку, и Василий жадно вдыхал запахи, таящиеся в шелковом лоскутке.

Недолги летние ночи. Но ни у кого из курсантов училища механизации, проходивших тогда практику в донской станице, не были они такими короткими, как у Василия: часто, простившись с Тамарой, он даже не заходил в общежитие, а сразу ехал в степь, к своему комбайну. А с темнотой, едва машины останавливались, снова мчался в станицу. Жил он тогда в каком-то радостном трепете, будто над землей летел, задыхаясь тревожным счастьем. Далеки те молодые красочные зори…