Иван Данилов - Зимний дождь

Через полгода у них родилась Ленка.

Ленка, Ленка… Как переживет она свое сиротство, как сказать ей, что нет у нее больше матери? Там, в Лозовом, о гибели Тамары еще не знали. В письмах Гудов сообщал, что все у них дома нормально, советовал дочери набираться сил к новому учебному году. А сам не находил себе места при мысли о том, что наступит час, когда он должен будет сказать Ленке страшную правду. Справится ли девочка с этим горем, не сломит ли оно ее?

Гудову припомнилось, как в одну из командировок в доме старухи, куда определили его на ночлег, он увидел на хворостяной этажерке целую выставку кукол. Они стояли на полках в отглаженных платьицах, с расчесанными головками.

— Внучка играет? — спросил он понимающе.

— Играла-а, — не сразу отозвалась старуха, стоя на коленях возле пригрубка и растопляя его. — Теперь она уже большенькая, на втором курсе института.

— А куклы все бережет? — вырвался смешок у Гудова.

— Я блюду, — в голосе старухи послышалась суровость. — Она у меня до семи годков возрастала, пока в школу не пошла. И потом каждое лето у меня жила.

Говорила старуха с тихой, давно застоявшейся болью, и Гудов ни о чем не стал расспрашивать, поняв, что за всем этим кроется что-то неладное, он перевел разговор на другое.

— Учиться — это хорошо. Теперь в институт попасть — большая удача.

— Да вот удачей-то и обидел ее бог. Сиротой живет при живых родителях.

Старуха растревожила свою память и выложила все, чем изо дня в день болела ее душа.

Сын ее разошелся с женой, девочка осталась с отцом, года два жили вдвоем, потом он женился второй раз. Пока девчонка была маленькой — вроде все было нормально, а подросла — начались нелады с мачехой. Ушла девчонка в общежитие.

— Кто там виноват из них, шут их знает, — вздохнула старуха, — только я ее страсть как жалею. Детей своих не жалела так. И куклы эти вроде бы вместо нее со мной живут. Я их всех по именам помню. Иной раз разболится душа, я подойду к этажерке, разговариваю с ними, а сама слезьми кричу…

От этих воспоминаний Гудову стало страшно. Неужели его матери придется разговаривать с Ленкиными куклами?

Казалось, будь Тамара жива, ради дочери он смог бы ей все простить. Молчаливая, сжигающая душу ревность, холодные обиды — все сгорело в непоправимой беде.

Он не хотел переезжать в город и все-таки переехал. Приехал ради Тамары. Тогда от ее тетки пришло письмо, в котором та советовала им вырваться из глуши, звала в свой дом, поскольку сыновья ее поразъехались и жила она теперь одна. Тетка писала, что слышала от надежных людей, будто в самом скором времени район их станет запретной для прописки зоной, а это значит, будут сносить частные дома. И если Тамара и Василий поспешат, не упустят время, пока еще можно прописаться у нее, то и им потом дадут квартиру.

Тамара ликовала, и Василий не решился отговаривать ее, хотя свою жизнь в городе представлял смутно. Через две недели, в начале августа, на попутном грузовике они и уехали из станицы. Почему именно на машине, а не поездом добирались они, Гудов теперь не смог бы объяснить — громоздких вещей у них не было: в кабине Тамара с Ленкой, в кузове он сам, металлическая раскладушка и два чемодана.

На закате солнца грузовик остановился на овражистой улице, возле высокого каменного дома. Тетка, выбежавшая за ворота, радостно расцеловала Тамару и Василия и, схватив один из чемоданов, труском побежала с ним мимо крыльца, куда-то в глубину двора, густо засаженного яблонями. Василий и Тамара растерянно последовали за ней. За кронами уже немолодых деревьев они увидели маленькую, не больше курятника, избушку, крытую толем.

— Располагайтесь пока тут, мои милые, мои долгожданные, — тараторила тетка, протискиваясь в узкую дверь кухнешки. — В доме сейчас жара несусветная, а тут хорошо, прохладно…

Избушка оказалась мизерной — два шага от узенького, в одну раму окошка до дверей с обивкой, которую, казалось, рвала стая волков, у самого входа притулилась печка-пригрубок с чугунной наискось лопнувшей плитой, горбатые стены давно не белены. Но Василий и Тамара будто не заметили этого убожества, радостно возбужденные, они начали тотчас обживать ее: раздвинули раскладушку, распаковали чемоданы — неуют их не пугал, главное, теперь они в городе, где Тамара может быть ближе к большой культуре.

Уже совсем стемнело, когда все они — и Василий, и Тамара, и годовалая Ленка — вышли со двора. Куда податься — не знали, побродили по узкой улице и поднялись на высокий железнодорожный мост. Над громадами зданий, над недалекой Волгой безобрывной золотой цепью сияли огни. Это ликующее, непривычное для сельского человека сияние странно волновало, обещая неизвестную, но заманчиво-счастливую жизнь.

Яблок в ту осень уродилось много: теткин двор напоминал высоченную садовую сапетку, сплетенную из ветвей и впопыхах вместе с листьями доверху наполненную полосатым анисом, бронзовыми антоновками, кроваво-красным апортом. Вокруг этой сапетки ежедневно рано утром и под вечер, когда закрывался городской рынок, проворной остроглазой синичкой кружилась тетка Клотильда с деревянной палкой-рогатулиной, снимая с высоких ветвей вызревшие плоды, чтобы ни один из них не упал, не испортил своего вида.

На другое утро после приезда Гудовых тетка постучала пальцем в чуть засиневшее окно избушки, робко, стеснительно попросила их, пока спит Леночка, помочь ей набрать ящичек яблок.

Господи, ну конечно же! Какие могут быть разговоры — такое сделала для них, а ведет себя так, будто они уважили ее, приехав сюда.

В утренний сад еще не проникли запахи города, дышалось глубоко и от терпко-сладкой прохлады было легко и радостно. Со сна Тамара даже не успела заплести косу, с распущенными волосами, в легком домашнем халатике она вызывала у Василия такой приступ нежности, что ему неудержимо хотелось сию же минуту обнять ее под этой вот огрузневшей яблоней и целовать, целовать до головокружения. Но рядом ходила тетка Клотильда и все повторяла:

— Уж вы, ребятки, помогите мне… Только с веточками поосторожнее, глядите не сломайте. Я ведь садом только и живу: яблочко к яблочку, копеечка к копеечке…

Так продолжалось с неделю: по утрам, теперь уже без просьб и напоминаний, Василий и Тамара выходили в сад, набирали корзину самых лучших яблок, и Василий, взвалив ее на плечи, тащил на рынок.

У сельского человека из глубинки отношение к торговле совсем не то, чем у тех, кто живет в пригороде: для них базар — родной дом. Всякий раз, шагая рядом с теткой, Василий, нагруженный корзинкой, потел не от тяжести, а от стыда, ему казалось, что каждый встречный глядит на него то с насмешкой, то с открытым осуждением. И все-таки он носил эту проклятую корзинку — как не уважить человека, который хочет тебе добра, приютил под своей крышей.