Иван Данилов - Зимний дождь

Привыкший к сельскому труду, Василий и во дворе не сидел без дела: то поправлял нависший над глубоким оврагом забор, то красил ворота. Тетка Клотильда не могла нахвалиться своими племянниками. По вечерам, когда в ее доме собирались соседки смотреть телевизор, в экран которого была вставлена зеленая пленка, она обязательно приглашала Василия с Тамарой, и не было случая, чтобы она к делу или не к делу не отметила, какие хорошие у нее племянники.

— Он мне как сын родной стал, — сказала она однажды о Василии.

Прошло полмесяца, и Гудов заметался по городу в поисках работы. Руки были нужны везде: требовались каменщики, плотники, электрики, сантехники и многие другие специалисты, но все это так далеко от того, чем он занимался в селе, и казалось таким неинтересным, что порой Василий впадал в отчаянье. Наконец в строительном управлении его приняли машинистом дорожного катка. Это хоть внешне напоминало ту машину, на которой он пахал землю.

Тамара сидела с Ленкой дома, точнее, не сидела, а работала в саду. Как-то с теткой они обрывали антоновку, что стояла у забора над самым оврагом. Было это ранним утром, девочка не выспалась, ходила вслед за матерью, хныкала:

— Хосю домой… Посли. — И тянула за подол платья, мешая работать.

— Погоди, доченька, немного, — успокаивала ее Тамара, — вот наберем корзину яблок и пойдем…

— Не хосю ябик! — выкрикнула девочка и, схватив из корзины крупную антоновку, швырнула ее через щель забора в овраг.

Тетка ошарашенно раскрыла рот.

— Тамара-а, — осуждающе прошептала она, — что же из нее выйдет, если она сейчас…

Рассерженная Тамара схватила девочку за руку и шлепнула. Ленка пронзительно заревела, обрывая материнское сердце; и самой Тамаре было впору расплакаться от жалости к ребенку. Она присела к девочке, обняла за плечи, Стала уговаривать.

— Ничего, золотая слеза не выкатится! — послышался суровый голос из-за ветвей.

К концу сентября как-то неожиданно погода испортилась, полили дожди, туманная хмарь смазала краски города, пригасила вечерние огни, сделав их свет дрожливо иглистым. Ни с того ни с сего пасмурность эта легла и на лицо тетки Клотильды, она больше не звала племянников смотреть телевизор, часто при встречах во дворе проходила, не проронив слова.

— Ты не болеешь, тетя? — озабоченно спросила Тамара, зайдя однажды к ней в комнату.

Клотильда сидела на полу, заворачивая яблоки в газетные клочки — готовила для зимы. Оторвавшись от дел, вздохнула:

— Беда у меня, Тома. Не придумаю, чего и делать…

— А что случилось? — у Тамары перехватило в горле.

— Не знаю, как объяснить, чтоб не обидеть вас… — Она опять помолчала, опустив голову. — Вот пообещала я вам комнату, а на днях родная сестра моя прислала письмо, просит принять ее дочек-двойняшек, они сюда учиться едут… Мы с сестрой этот дом на паях строили — и получается: перед вами с Васей неловко и им как откажешь? А всем где ж нам тут разместиться? — Она подняла на племянницу глаза, полные страдания.

— Ну, зачем же отказывать? — Ресницы у Тамары удивленно вспорхнули. — Конечно, пусть приезжают. Мы уйдем на квартиру…

Тогда она еще не знала, чего стоит в большом городе найти семейным людям квартиру.

Ленку отправили в Лозовое, к родителям Василия. Самим пришлось зимовать в теткиной холобудке.

Тяга в пригрубке была плохой, по вечерам, придя с работы, Василий подолгу стоял на коленях перед творилом, раздувая чуть теплившиеся в каменном углу жаринки. Уголь ему подсунули плохой, крупчатый, и пока огонь занимался, нос и рот забивало черной въедливой пылью. Нужно было на треснувшую плиту ставить ведро с водой, чтобы отмыться.

Сестры-двойняшки, занимавшие у Клотильды комнату, оказались студентками, дочками весьма обеспеченных родителей, не пожелавших, чтобы их чада «мучились» в общежитии.

Секрет этот открылся очень скоро, как только папа и мама стали на личной машине навещать их. Они везли в город мясо и картошку, капусту и яйца, и, надо полагать, кое-что из этого попадало на стол тетке Клотильде.

Весной Тамара устроилась на швейную фабрику, и под предлогом, что ей отсюда далеко ездить на работу, Гудовы ушли от тетки, подыскав жилье тоже в частном доме.

Сколько их, этих углов, было потом: в кухнях-летнушках, в полуподвалах, почти в землянках. Два года беспрерывных скитаний.

Гудовы решили ехать в село. Тамара звала к себе на родину, Василий настаивал на Лозовом, где все это время жила Ленка. Возвращаться на Дон Василию было стыдно. Председатель колхоза сказал тогда ему: «Ох, парень, пожалеешь! Попросишься назад». Василий отрубил: «Не пожалею!»

А теперь жалел. Ему осточертела работа на катке, это многочасовое дрыганье по липкой черной массе, его душил угарный смрад горячего битума. В снах мерещилось, будто ведет он трактор по широкому полю, плуги оставляют за собой волны земли, пахнущей полынью.

Сникла и Тамара. Она мечтала заниматься в студии, бывать в театрах, в концертных залах, но в театры вырывались редко, неустроенность не оставляла времени для занятий. Одна отрада оставалась у нее — самодеятельность. На фабрике был театральный коллектив, лауреат многих конкурсов, вокально-инструментальная группа. Они часто выступали, о них писали газеты. В концертных программах Тамара читала. Василий несколько раз бывал в фабричном клубе, чувствовал: жену его ценят не только как работницу, но и как самодеятельную актрису. Если бы он этого не знал, он настоял бы на переезде в Лозовое еще в середине апреля — ему так хотелось успеть к полевым работам. Но Тамара со слезами уговорила его ехать после Первомая. На набережной должен был состояться общегородской праздничный концерт, в программу которого включили и Тамару.

— Васенька, милый, пойми меня, — шептала она, заглядывая мужу в глаза, — не могу я отказаться. Нехорошо это… И самой мне хочется. Ну, Вась?

Гудов уступил.

К началу концерта Василий опоздал, внизу, у самой Волги, уже играл оркестр что-то празднично-торжественное. Пробившись сквозь плотные ряды зрителей к трехколонной ротонде, Гудов увидел вдалеке возле автобуса передвижной телевизионной станции многоцветный, чуть колыхающийся островок — участников представления. Он поискал на этом островке светло-серый костюм, в котором еще в полдень убежала из дома Тамара, но среди пестроты одежд не мог его заметить.

На импровизированной сцене — двух грузовиках с открытыми бортами — уже выступал солист, сильный густой баритон волновыми раскатами поднимался от Волги, и рокот его стихал где-то в городе, там, где позванивали трамваи. То ли от того, что рядом беспрерывно двигались, разговаривали, или от ожидания Тамариного выступления, Василий почти не слышал певца, углубившись в свои думы, он глядел на широко разлившуюся весеннюю реку, на прозрачную неподвижную синеву неохватного простора. Гудов вздрогнул, когда по всей набережной прокатилась его фамилия, и тотчас же увидел Тамару на сцене у микрофона. Прошло мгновенье, другое. Она молчала. Василий понял — Тамара волнуется, ему показалось, что он даже слышит ее прерывистое дыхание, но скорее всего Гудов слышал зашумевшую в его висках кровь. Достав расческу, он торопливо стал расчесывать вечно рассыпавшуюся шевелюру. А у Волги уже звенел голос Тамары; усиленный динамиками, он был чеканно-строгим и немного чужим. Она читала стихи обнаженно публицистичные, стихи-лозунг, стихи-призыв.