Иван Данилов - Зимний дождь

По дороге домой Василий настороженно спросил:

— Слушай, Том, почему он так говорил с тобой?

— Кто, Володя, что ли? — засмеялась Тамара. — Старый хохмач. Не обращай внимания.

Больше Гудов никогда не ходил на концерты, в которых выступала Тамара. Актриса, судя по всему, из нее не получалась. Он видел, как много она занималась дома, но все чаще и чаще после концертов была не в духе, срывала злость свою то на нем, то на дочери. В городских Дворцах культуры Тамара выступала уже редко, больше моталась с выездными бригадами по селам области.

После одной из таких поездок Василий, с жалостью глядя в ее усталое лицо, сказал:

— Брось ты, Томка, к черту свое актерство. Ты же вся издергалась…

— Не говори, пожалуйста, глупостей! — резко обрезала она. — Много ли ты смыслишь в этом деле?

Конечно, немного. Его дело было водить Ленку в сад, брать ее оттуда, готовить ужин, по вечерам читать сказки, показывать диафильмы, укладывать спать, и все равно оставалась уйма тоскливого времени.

В дни, когда человеку живется неспокойно, когда тревоги не дают заснуть, каждый час кажется длиннее жизни. Тогда есть только одно спасение — какое-нибудь трудное дело. Василий понял это и поступил на заочное отделение сельхозинститута. В школе Гудов не блистал знаниями, к тому же многое перезабыл, и теперь приходилось очень много заниматься. До звона в ушах, до головокружения. Зато не оставалось времени для размышлений о том, что происходит с Тамарой и чем все это кончится.

Гудов учился на четвертом курсе, когда его пригласили работать в только что организованный научно-исследовательский институт. Их отношения с Тамарой по-прежнему были неровными. После ссоры, вспыхнувшей из-за какого-нибудь пустяка, она вдруг становилась тихой, нежной, старалась угадать любое желание мужа. В такие дни она с виноватой исступленностью ласкала Ленку, тайно сдавала в комиссионку свои золотые сережки или серебряный перстень и покупала Василию медвежью куртку или набирала дюжины всяких платьицев дочери. Потом ни с того ни с сего опять начинала хандрить, искать причины для обид и долгих объяснений.

Но теперь Гудов сам часто бывал в командировках и вместе им выпадало быть буквально считанные дни. Казалось, что Тамара стала спокойнее, в их дом вернулись доброта и сердечность.

Может, так оно и было. После новогоднего праздника, который отмечали у Гудовых, она вдруг среди ночи расплакалась, начала просить прощения за какие-то давние, уже забытые Василием обиды, уверять, что никогда такой больше не будет, что уйдет из филармонии, где надоело унижаться перед всяким ничтожеством.

Утром, лежа в постели, Тамара пытливо посмотрела на только что проснувшегося мужа, спросила, пряча неловкость за усмешкой:

— Я, кажется, вчера была пьяной? Городила какую-то чушь…

— Ты собиралась уйти из филармонии, — напомнил ей Василий.

— Да? — деланно удивилась Тамара. И, обхватив руками колени, долго сидела в молчаливой задумчивости. Потом, тряхнув свалявшимися за ночь волосами, сказала тихо: — Да, надо уходить. — И вздохнула: — Сегодня у меня опять концерт…

Через неделю, как раз на рождество, приехала мать Тамары, обеспокоенная тем, что от дочери долго нет писем. Она добралась в город вместе с парнем-соседом на его машине, собираясь следующим утром тронуться в обратный путь.

Как раз выпало воскресенье, у Василия был выходной. На расспросы тещи о том, как они тут живут, Гудов отвечал односложно, ни на что не жалуясь и ничем не хвалясь.

Тамара и в этот вечер выступала. Опасаясь ее непредвиденной задержки, Василий в шестом часу вышел из дома и поехал во Дворец культуры. Уходящий свет еще пытался спорить с сумерками, но над Волгой в бесцветном зимнем небе уже появился льдисто-зеленоватый низкий месяц — бесстрастный соглядатай всех торопящихся, опаздывающих и просто не имеющих над собою крыши. Гудов смотрел в окно троллейбуса и видел, с какой назойливостью следит за ним этот холодный неотступный глаз. Совсем некстати вспомнилась большая ясная луна, всю ночь висевшая в серебристых тополях над тихой речкой в Придонье, и Василий, отгоняя от себя давнее, уставился на носки своих ботинок…

В зал, где шел концерт, Гудов не стал заходить. Он стоял возле массивной колонны, глядел на загорающиеся уличные фонари, на начинающийся снегопад. Редкие крупные хлопья, чуть покачиваясь, отвесно спускались с высоты, пятнали каменные ступени дворца, пестрили одежды прохожих. Чуть погодя хлопья полетели гуще, не полетели — прямо-таки хлынули, и все вокруг: и недалекий сквер, и столбы электропередачи, и даже пустынная заволжская даль — показалось громадным яблоневым садом в пору его цветения. К сердцу подкатила теплая волна, смыла колкие песчинки обид и подозрений, захотелось скорее увидеть Тамару, увести ее в этот густой белый снегопад.

Гудов озяб и решил зайти в фойе, но, открыв тяжелую дверь, услышал аплодисменты и частые выстрелы откидных кресел — он понял: концерт окончился — и вернулся назад к колонне. Забухала дверь, и мимо Василия густым говорливым потоком двинулись люди. Промелькнули и растеклись по улицам огромного города. Все тише шаги, реже открывалась дверь, и вот все смолкло. Василий постоял еще минут семь, и вдруг совсем рядом в коридоре послышался знакомый раскатистый смех баяниста. Они вышли втроем — Тамара, Юдин и Володя.

Увидев Василия, Тамара бросилась к нему, спросила испуганно:

— Что-нибудь случилось?

Гудов объяснил, почему он здесь.

— Ой, господи, как ты меня напугал! — облегченно выдохнула Тамара. — И давно здесь стоишь? — Она сжала горячей ладошкой его руку. — Ну конечно, закоченел.

— Что поделаешь, — вторгся в разговор Юдин, — каждый из нас за женщину платит. Так, кажется, утверждал известный поэт.

— Очевидно, Борис Маркович, он имел в виду ваши алименты! — загрохотал Володя.

Юдин поправил на шее мохеровый шарф и, искоса взглянув на баяниста, сказал со снисходительной усмешкой:

— Вы, Володя, уже большенький мальчик и должны знать, что бесследно из нашей жизни уходят только снежные бабы.

Подошел троллейбус, Юдин и Володя затрусили к остановке, оглядываясь на Тамару. Она тоже было заторопилась, но Гудов придержал ее за локоть.

…После ужина, уложив Ленку в постель, Гудовы и Василиса Михайловна еще долго сидели на кухне, пили чай, разговаривали, мать все выспрашивала, как они живут, а Тамара, смеясь, отвечала:

— Мамочка, неужели ты сама не видишь? Все у нас есть. Вот недавно купили рижский гарнитур, хотим достать стенку…

Мать кивала головой, терла больные суставы рук, а сама все вглядывалась в лица то дочери, то зятя.

— Гляжу я, Томка, на тебя, — сказала вдруг Василиса Михайловна, — и не угадываю. Дюже ты изменилась!