Иван Данилов - Зимний дождь

Николай умывался во дворе, кружкой черпал из ведра воду и лил на крепкую зарозовевшую шею, на голую спину, вода была холодная, и, плеснув на себя, он чуть горбился, пританцовывал. Увидев на крыльце меня, весело крикнул:

— Поедем глядеть поля…

— Чего их сейчас глядеть? — проворчал я, счищая с порога прилипшие ошметья грязи.

— И-и, бумажная твоя душа, — не зло выругался Буянов. — Когда же их смотрят? В июле, что ли?

Он осуждал меня за непонятливость, но голубоватые глаза его были добрыми.

Еще раньше приметил я, что весною обливцы становятся несколько непохожими на себя, то слишком задумчивыми, то чересчур разбитными, даже шалопутными. Едва закурит над пригревшейся землей сизоватое марево, начинается в них эта перемена. Зимой зайдешь на ферму — стоит сплошной мат, заглянешь в правление — хмурые лица, а с оттепелью и люди становятся как бы мягче, добрее. Особенно радуются обливцы дружным веснам, когда снега сойдут разом, за неделю отшумит мутными водами малык, и тут же установятся солнечные дни, обвянет земля, а это значит — сев начнется одновременно на всех полях и пройдет он быстро, споро. Ранняя весна выдалась и в этот год. К апрелю грязь уже сошла, на улицах, близ дворов, обозначились стежки, и хотя утрами прихватывали морозцы, все жило ожиданием большого тепла: с рассветом над верхушками верб гомонили грачи, на деревьях припухали почки, людям не сиделось взаперти, их тянуло в степи, в луга. Не терпелось и бригадиру первой бригады Буянову полазить по своим полям.

— Забежим на минутку в правление и двинем. А к обеду обязательно вернемся, — пообещал он в ответ на мои отговорки.

У конторы было безлюдно, лишь в коридоре у окна греясь на солнышке, сидел Фома Иванович. Уткнувшись в газету, он шевелил блеклыми губами, время от времени склонял голову набок и щурил правый глаз, точно хотел разглядеть, что там еще есть под буквами. На нас с Николаем он не обратил внимания. Буянов зашел в председательский кабинет, а я, прислонясь к дверному косяку, легко и бездумно глядел на чистое, чуть подсиненное облаками небо. Газета хрустко зашуршала в руках бухгалтера, и он окликнул меня:

— Читал? — спросил он, ткнув подбородком в первую страницу.

— Что? — я взглянул через плечо Бородина. — Так это старый номер. Отстаете от жизни, Фома Иванович…

Бухгалтер поднял глаза, минуту снизу вверх глядел на меня и наставительно объяснил:

— Иной раз и дважды не грех прочитать. Да-а, — протянул он задумчиво, — если только нумер этот надолго. Глядишь, годика через два, примерно, и свою хвилармонию можно закупить, — он покосился на меня и ухмыльнулся.

— Примерно или точно?

Бородин уставился непонимающими глазами, потом сообразил и, не обидясь, отчеканил:

— Точно, примерно!

Появился Николай, кивнул мне, мол, сейчас поедем, и побежал на базы к конюшне. Установилась минутная тишина, но тотчас ее нарушил долгий пронзительный звонок телефона. Из-за неплотно прикрытой двери бухгалтерии донесся голос Комарова.

— Да, да, слушаю. Бодрое настроение… Да. А какие данные брать с собой? — тон его вдруг переменился стал несколько испуганным. — Не слышу… Алло, алло… Какую голову? А-а, свою… Понимаю, экономический совет. Виктор Степанович, — голос уже иной, уверенный, с нотками достоинства, — хочу посоветоваться относительно «Харьковской-46». Замечательный сорт. Да, да, министра удивили… Думаем гектаров двести ею засеять…

Фома Иванович повернул ухо к двери, прислушался и мельком, как бы для себя, заметил:

— Ишь ты, нахваливает.

А голос в кабинете опять сник:

— Конечно, агрономы есть… Хорошо, обговорим здесь…

Тихо тенькнул в телефонном аппарате отбой, резко хлопнула дверь председательского кабинета. В ту же минуту на крыльцо поднялись Ольга Громова, Нюська Варламова и Нина Рябинина. Все трое в резиновых сапогах, в старых фуфайках с подвернутыми рукавами, видно, шли прямо с дойки. Нюська и Нина остановились у порога, а Громова прошла в коридор, присев рядом с Фомой Ивановичем, всплеснула руками:

— Вот он сидит, родимый, и головушки не ломает, что дояркам нужны деньги! — И тут же уточнила серьезно: — Будут давать-то?

— После обеда кассир поедет на ферму.

— Ну дык после… Нам скоро нужно! — высказала Ольга неудовольствие. — В магазин ситец должны привезти.

— Если уж срочно, то, примерно, тут выдадим, — примирительно согласился Бородин. — Вот ведомость составим… Через полчасика заходите, — он свернул газету, сунул в карман пиджака и исчез за дверью.

Ольга заметила, что я скучаю, и решила развлечь меня разговором.

— Сам-то у себя? — спросила она, прислушиваясь к голосам в конторе.

— Да.

— Слышь-ка, — зашептала она, — телку он все ж таки пообещал. В дворах-то ее ведь не укупишь нонче, — пожаловалась она. — Извели скот. А теперь спохватились… Нюська, ты-то не думаешь брать? — повернулась она к Варламовой.

— Мать говорит, надо бы, — отозвалась та без особой радости.

— Во, скажите, девки, мне спасибо! — загордилась Ольга. — Это ведь через меня в газетах все вышло. Я Павла своего настропалила в Москву написать.

— Ну-у? — деланно удивилась Нюська, вытянув лицо. — Раз тебя так слушают в Москве, попроси, чтоб парней в Облив нам прислали. Так, мол, и так, тутошние ухажеры разбежались, направьте в посылке хоть завалящих каких. А то кровь зазря стынет… Ну чего отворачиваешься? — напустилась вдруг Варламова на Нину. — Гляди, застыдилась! Небось ночью с Шуркой не стесняешься…

Щеки у Рябининой вспыхнули, и я пришел ей на выручку, спросил у Нюськи:

— Как там, доильную установку новую еще не пустили?

— «Колос»-то этот? Не-ет… Как бы рядом с мехдойкой в навоз не положили, — высказала она опасение.

— Обещают скоро установить, — вступила в разговор Нина. — Говорят, посменно станем тогда работать.

— Ух, вот жизнь пойдет! — дурачась, подбоченилась Варламова. — В первый же отгул поеду в город, навью кудри, уж тогда завлеку кого-нибудь!

У ворот конторы остановилась пегая лошадь, впряженная в таратайку, это подъехал Николай.

— Ну и минутка у тебя! — упрекнул я Буянова, садясь с ним рядом.

— А-а, тут пока соберешься… Лошадь есть, сбруи нет, сбрую нашел — запрячь не во что. Век космоса, — он поднял кверху палец. — Вроде бы ни к чему кони.

Тарантас неходко полз по степной липкой дороге, она еще не подсохла, местами в низинах блестела вода, и колеса утопали, чавкали в незатвердевшем суглинке. Солнце выкатилось выше, огляделось, слегка запарило, отогреваясь, земля запахла свежестью озимых, зелено разлившихся по сторонам, горьковатостью мокрой соломы и еще каким-то неугаданным весенним ароматом. Николай расстегнул пиджак, снял шапку, сбив солому в кучу, прилег и, ослабив вожжи, любовался степью. Я тоже молча глядел на дорогу.