Иван Данилов - Зимний дождь

В палате нас было четверо: старик на костылях, страдающий ревматизмом, длинноносый, как дятел, мужчина с непонятным диагнозом, губастый парень лет двадцати трех и я. Уже через неделю я знал подробную биографию каждого из них и, конечно же, досконально изучил болезни, которые свалили их и загнали в эту тесноватую палату с единственным окном, за которым чахло зеленели сосны с обломанными ветвями.

О недугах своих соседей я услышал, как только пришел в память — такое уж это место, больница: не успеешь узнать, кого как зовут, а тебе выложат полную свою диагностику, распишут так, что сам ты вдруг почувствуешь в себе признаки ревматизма и ишиаса, гастрита и черт знает еще чего. Особенно неутомимо распространял медицинские знания в палате мужчина с носом дятла. Ему было известно, отчего умер Александр Суворов и Глашка, соседка его, какой жир — волчий или собачий, полезнее при язве желудка, из каких трав надо делать отвар для питья, если у кормящей матери пропадет молоко.

Старик на костылях тоже вносил свою лепту, но он был узким специалистом, кроме ревматизма и подагры, его ничто не интересовало.

Хорошо, что третий больной, молодой парень, считал себя в медицине профаном, он также, как и я, терпеливо молчал, когда соседи наши устраивали консилиум. Парень этот, Виктор Несветов, оказался вторым секретарем райкома комсомола. В больницу попал он дня за два до меня. Врачи признали у него радикулит, и ежедневно молоденькая медсестра колет его в ягодицы шприцем.

— Весь авторитет растерял я с этим радикулитом, — погоревал как-то он, натягивая штаны. — Сестра эта — секретарь больничной комсомольской организации, попробуй говори теперь с ней официально…

Десять дней жили мы в палате с одним окном, с одними и теми же разговорами стариков, каждый новый день походил на минувший. В неделю два, а то и три раза, обычно к вечеру, под окном раздавалось чихание мотоцикла, и в палату, неловко путаясь в длинных халатах, заходили четыре парня и одна девушка — это райкомовцы приезжали проведать Виктора. Минуты две вполголоса, как и подобает в таком месте, они расспрашивали нас о здоровье, потом рассказывали о своих делах и, забывшись, начинали гоготать, вспоминая, как задержал их автоинспектор, или еще какую-нибудь историю.

С первого знакомства потянулся я к райкомовцам, да и они относились ко мне, как к своему. Особенно сдружились мы с Виктором. В райкоме он ведал пропагандой и, хотя в комсомоле работал второй месяц (агрономил до этого), любопытных мыслей высказывал много. Сблизило нас и то, что оба выросли в придонских станицах, так сказать, на одном хлебе. Мы договорились с ним по выходе из больницы бить во все колокола о создании в районе межколхозного совета культуры. Я должен был написать в «Ударник» об этом статью. Виктор брал на себя разговор в райкоме партии. Мы даже наметили сроки, потому что оба шли на поправку и перед Новым годом главврач обещал нас выписать. Но случилось так, что я еще провалялся в палате почти месяц.

…Был тихий морозный вечер, за окном падал густой лохматый снег. Он валил и валил, и во дворе, несмотря на сумерки, казалось светло. Мягкая белизна и тихий шорох снега настраивали на спокойствие и задумчивость. Старики ушли играть в домино, я в одиночестве стоял у окна, глядел, как на иголки сосен нанизывались снежинки, и деревья становились похожими на тропические, на те, что рисуют на стеклах окон крещенские морозы. Беззвучие обволакивало землю.

— Нет, нет и нет! — ворвались в эту тишину упрямые слова, и я вздрогнул — таким знакомым был голос.

Возле сосны, как раз почти напротив окна палаты, стояли Надежда и Комаров. Она торопливо что-то говорила, придавив ладонями концы незавязанного платка, а он, высокий, спокойный, стоял перед ней, чуть склонив набок голову, и терпеливо слушал.

Я отошел от окна, но все равно услышал, как Комаров спросил:

— Присылать машину, или, может, избач на велосипеде привезет? — В хорошо поставленном голосе не почувствовалось ни обиды, ни упрека, только пренебрежение.

За окном мелькнула тень. Закрыв лицо руками, Надька бежала, утопая в снегу, а Комаров стоял, не изменив позу, и глядел ей вслед.

В больничном халате, в шлепанцах, чуть не сбив кого-то в коридоре, я выскочил во двор, завернул за угол, кинулся к соснам и застыл на месте. Под окнами уже никого не было, лишь размашистые следы вели к воротам. Я заспешил туда и увидел, как Комаров нырнул в дверцу «газика» и машина покатила по грейдеру.

— Глупый, какой же ты все-таки глупый, — говорила наутро Камышинка, поправляя под моей головой подушку. — Видишь, у тебя опять начался жар. — Она положила ладонь на мой лоб. — Ну, конечно, температура… И чего вздумал? — во взгляде ее были встревоженность и недоумение. — Зачем ты бегал раздетым?

— Так. Гулял просто, — ответил я спокойно.

— Вот и погулял, — осудила Надежда и, встав со стула, подошла к окну.

Она увидела чахлую сосну напротив, стежку к воротам, все поняла и сразу смолкла. Надежда долго не оборачивалась, и мне показалось, что плечи ее мелко вздрагивали.

— Надь, — позвал я ее, — иди к себе, Генка один, ждет…

— С ним там няня, — успокоила она. — И потом, ему уже совсем хорошо.

Вошла дежурная сестра, с любопытством оглядела мою гостью, напомнила ей:

— Извините, но больному нужно отдыхать.

Надежда торопливо коснулась моей руки и вышла из палаты.

Зима выпала строгая. С первых дней нового года придавили морозы, по утрам над печными трубами столбился дым, ночами в небе светила ясная круторогая луна — признаки того, что погода установилась надолго. Мне нравилась такая погода, она бодрила, прибавляла сил.

Особенно хороши были вечера, когда переставала курить поземка, и я выходил на прогулки. Почти всегда в это же время на больничном дворе оказывалась Надежда; она бродила по узким стежкам меж высоко наметанных сугробов или сидела на скамейке под заснеженным старым вязом.

Мы мало говорили с ней. Чаще молча шли рядом и глядели на ягодно-густые россыпи звезд, на тихие деревья, притаившиеся до весны, думали каждый о своем и о нашем общем. В один такой вечер тропка вывела нас со двора и запетляла меж черных стволов ольховой рощи. Задумавшись, Надежда шагала впереди, за ней следом шел я и видел, что мы уже слишком далеко, но напомнить ей об этом, даже просто окликнуть ее не мог. Учащенно застучало сердце, забылось обо всем, и, нагнав, я хотел обнять Надьку. Она мягко отстранилась и спросила:

— Хочешь, я расскажу тебе сказку? Слушай.

Она задумалась, как бы припоминая, и начала: «Высоко-высоко, за синими облаками летели два белых лебедя. Они всегда летали только парой и больше всего боялись потерять друг друга».