Иван Данилов - Зимний дождь

Во всем, начиная с внешнего вида, Феня и Захар были разными. Он сухонький, верткий, она же, наоборот — грузная, медлительная. В зрелости своей Феня была, пожалуй, самой крупной женщиной в Обливской, во всяком случае, никто не заходил в двери своей хаты боком, а ей приходилось. Крупная женщина Феня Мелехова! Как-то захватила их в лугу на сенокосе гроза. Сидели они рядышком под дубком, пережидали дождь, и вдруг как ахнет гром и подняло Захара Андреевича в воздух, будто ангела, метров на десять отбросило, а супругу его грозовой удар лишь на бок положил.

В Обливской над ними постоянно беззлобно подтрунивали. Казаки граили над Захаром Андреевичем: мол, мышь копны не боится — это всем известно, а вот замечает ли копна, когда мышь сверху ее.

— Эт-то надо с-спросить у копны! — смеялся Захар Андреевич.

Женщины другим донимали Феню: заморила, заездила казака, кормишь через день.

— Синичку посади хоть на пшеничку, с орла не станет, — отмахивалась она.

Феня относилась к мужу по-матерински снисходительно, но в то же время трогательно любила его, гордилась им. Случалось, конечно, и покрикивала, а то и замахивалась, ну так век-то прожить…

Держала Феня своего Зорюшку всегда в порядке, на улицу выйдет он — чистый, выглаженный, выбритый. Брила его она сама. Усадит Зорю на табуретку и, большая, неповоротливая, ходит вокруг него с опасной бритвой в руках, словно скульптор с резцом перед завершением своего произведения.

— Это я и сама смогу, — говорила Феня, принимаясь за любое мужское дело — ограду ли ставить или валенки подшивать. — А, скажем, на гармошке сыграть иль сплясать — не каждому дано, — с удовольствием отмечала она.

За гармошку могла Феня простить любой грех своему Зорюшке. Была она, да и теперь еще оставалась женщиной веселой, компанейской, любила на вечеринках бывать. А гармонист в Обливской, почитай, до самой войны был один — Захар Андреевич Мелехов. Понятно, что ни одна гульба не обойдется без гармонии, вот и получалось: что ни воскресенье — идет Захар Андреевич веселить людей — под одной рукой — гармошка с желтыми медными ладами, по другую вышагивает супружница. Идут не стежкой об плетень, а по самой середине улицы у всех на виду…

— Хорошо жили мы с Зорей, дай бог каждому так, — еще раз похвалилась Феня, когда я прощался с ней.

«Наверно, в чем-то главном Феня и Захар были очень схожи, — думал я. — Рядовой Мелехов не побоялся отдать командирских кур. Жена его считала счастьем, что это ее Зоря, а не кто-то умеет играть на гармошке».

Дуне-Святой иконе этого не понять. «Дюже обидно, в своем дворе колышка за жизнь не вбил, а к той ушел и плетни новые поставил», — услышал я тогда, в первый вечер у колодца.

С каждым днем календарь на моем столе утоньшался, совсем мало оставалось жить старому году, но зима еще не ложилась: то закуривали метели, то начинался лепень, — перебивало на мелкий, почти ситный дождик, и открывалась такая растатура, что ноги не вытащить из грязи.

В такой день, мутный от мокрого тумана, и бегал я с утра до вечера из клуба в правление, из правления в клуб, поджидая Комарова. Через три дня должна была состояться свадьба у Шурки с Ниной Рябининой. Первая комсомольская свадьба в Обливской, и провести ее хотелось как следует.

Ох уж эта свадьба! Легче было жениться самому. Впервые я заговорил о Шуркиной свадьбе с Илларионом Матвеевичем примерно в середине ноября, он тогда не стал распространяться, сказал, что это еще на воде вилами писано. Чуть позже узнал я от самого Шурки, что написано хоть и вилами, но на вполне определенное время, на первое воскресенье декабря. Шурка не возражал сделать свадьбу в клубе.

— Мне даже так лучше, а вот как отец? — сказал он, немного растерявшись.

Я приступил к Иллариону Матвеевичу опять. Долго говорил с ним вокруг да около, он соглашался — комсомольские свадьбы нужны, но женить так своего сына не решался.

— Тут нужно обдумать, обмозговать все, — крутился он. — С Матреной, матерью невесты, посоветоваться…

— С ней мы уже говорили, она сказала, как захотят молодые, — сообщил я Котлярову.

Он еще что-то выдумывал, никак не соглашался. Наконец не выдержал, признался:

— Может, ты, Геннадий Петрович, и осудишь нас, только не выгодная будет для дома такая свадьба. Водки, закуски уйдет аж больше, а подарков на шиш. Им ведь жить начинать надо. Сюда, домой-то, пригласим родственников побольше, и с пустыми руками никто не придет, кто овечку подарит, кто чашки-ложки. А в клубе что им дадут: сосочки-расчесочки? Тут ведь семья начинается, — как бы жалея, что это происходит, закончил он.

— Ну что вы? Они же оба работают, им колхоз такие подарки купит! — вгорячах пообещал я.

— Писали в «Ударнике» про одну свадьбу такую, — сразу подобрел Илларион Матвеевич. — Точно, шифоньер колхоз купил, кровать двуспалку, зеркало… Ну так я-то просить не пойду, неудобно, — развел он руками. — А если ты, Геннадий Петрович, на себя это берешь, можно и в клубе. Религия, конечно, опиум, показать надо молодежи, что и без иконы не хуже.

Обговаривать с председателем колхоза я не спешил — Котляров его приятель, так что все обещало быть нормальным. Да и других дел хватало — ездил покупать молодым обручальные кольца, проводил репетиции с хором девушек, разучивали свадебные и просто подходящие для этого случая песни. И вот дотянул. Утром Комарову позвонили из района, он сел в свой «газик» и укатил, а мне пришлось целый день караулить его, узнавать, когда он обещал вернуться.

— Уж не хвилармонию ли хочешь у него вытребовать? — посмеивался Фома Иванович, когда я появился в третий раз. — Гляжу, прямо горит… А когда будет, откуда ж мне знать, как в районе управятся с ним? Садись вон рядом с Ольгой Афанасьевной, погутарь, примерно, — бухгалтер кивнул на раскрытую дверь председательской приемной.

Там в углу, прислонясь к косяку окна, дремала Ольга Громова. Увидев меня, поманила пальцем и зашептала:

— Ты чего к нему?

— По делам клуба кое-что попросить.

— Я думала чего-нибудь такое, — она сразу потеряла ко мне интерес и опять начала дремать.

Но вскоре заерзала на стуле, тронула за рукав:

— Слышь-ка, я-то хочу попросить, чтобы продал он нам телушку. Уж и приглядела я. Хорошая телка, от молочной коровы… Павел-то у меня больной желудком, ему без молочка, без сметанки нельзя. Надо обзаводиться. Сколько же с фермы в грелке-то носить? Не ровен час греха наживешь. А без молока нельзя. Он, Павел, только на молоке и держится. Теперь вот внук родился, и ему скоро нужно будет… Даст, нет ли, как думаешь? — доярка выжидательно глядела мне в глаза.

— Кто его знает, — уклончиво пожал я плечами.

— Дык нельзя ж нам без коровки-то! — повысила она голос. — Пойми ж ты…