Иван Данилов - Зимний дождь

На ветке, крылом повисшей над тропкой, пестрит длинный ряд оплывших наростами загогулин. С трудом можно разобрать только одно слово «Гурей». Но обливцы, особенно пожилые, хорошо помнят, да и молодым рассказывают, что было там написано: «Если ты убежал с полей, ты наш враг! Малахов Гурей». Надпись эта вот с чем связана: озеро Панское во всем Придонье славится сазанами и карасями. В разгар лета, когда озеро мелеет и рыба сбивается в ямы, под коряги, сюда приходят попытать удачу не только рыболовы, но и те, кто не отличит линя от окуня, заявляются с бреднями, вентерями, накрывалками и еще бог знает с чем. Молодые парни и отжившие век деды, усталые женщины и горластые ребятишки целыми днями шарят в камышах, копаются в иле, взбалтывают озерную воду до черноты, в сутолоке ловя друг друга за руки. Так бывает почти каждый июль. А в тот год, кажется это было в тридцать третьем, портной Гришка-Буравок в один день поймал двух пудовых сазанов, и хоть никому он не хвастался, наоборот, нес их домой затемно, наутро вся станица только и говорила о сазанах, и с рассветом обливцы, обгоняя друг друга, сыпанули к Панскому. Слух про кишащих в озере сазанов дошел и до полевых бригад, и многие мужчины под разными предлогами подались со станов. Три дня почти все лобогрейки стояли в холодке, быки вольно паслись в оврагах, хотя был самый разгар косовицы. Тогда-то колхозный кузнец, он же народный поэт Дона, Гурей Малахов и выбил на осокоре страшное предупреждение. Выбил на том месте, пройти мимо которого нельзя, поскольку тропка к озеру пролегает как раз у этого дерева. Неизвестно, угроза ли подействовала, или убедились обливцы, что сазаны попадаются не каждый день, но бегство из степи прекратилось.

Есть и более поздние надписи. С северной стороны ствола — два слова и дата «Жди, Анюта. 1941». Кто эта Анюта, дождалась ли она? И моя зарубка тут. Она появилась перед тем, как мне уехать учиться. Годы выветрили из памяти далекое лето, начисто забылось, о чем мы говорили с Надькой, и если когда и всплывало перед глазами что-либо из того дня, то лишь на минуту — точно так из осенних туч вырвется солнце, коротко осветит, но тотчас торопливо померкнет. Я был уверен, что, кроме безбольной грусти, сердце мое ничего не связывает с задумчивой зеленоглазой девчонкой. Много лет я даже не знал, где теперь Надька, что с ней. И тем неожиданнее оказалось для меня и трудность встречи с ней, и зародившееся смутное ожидание чего-то. Иногда чувство это уводило меня от людей, заставляло быть в одиночестве. В такие часы шел в лес, бродил по глухим тропкам, и они, хитро петляя, вели к тем местам, где мы бывали с Камышинкой. Так в один из декабрьских дней и очутился я у озера, возле старого осокоря.

Был понедельник — мой выходной — с утра, зарядив фотоаппарат, я направился в сосновый бор. Задумалось мне тогда написать историю нашей станицы, кое-какие материалы уже подбирал, а сосны — тоже одна из страниц Обливской. Полвека назад на этом месте были сыпучие пески, по-нашему, бруны. В восемнадцатом году, выбив белых из станицы, красноармейцы посадили в этих брунах сосны. Сажали, конечно, не только военные, а и сами обливцы — каждый двор должен был на три дня выделить работника, но начало положили они. Мальцом еще слышал я от бабки Сани рассказ об этом, показывала она и свою делянку, и теперь я пытался точно выяснить, в связи с чем красноармейцы решили взяться за такое непривычное для них дело: то ли хотели закрепить песчаные берега Медведицы, или еще какие причины были. Но вразумительно объяснить этого никто мне не смог. Из всех рассказов два кажутся наиболее правдоподобными, хотя они совершенно разные. Одни повествуют об этом так: бой за станицу шел весной, и вместе с другими трофеями красноармейцы отбили у белых воз сосновых саженцев, запеленованных в рогожу. Пленный кучер пояснил, что полковник вез их из-под самого Новороссийска, чтобы посадить у себя дома. Дерево это в наших краях очень редкое, почти не встречается, и красноармейцам стало жаль губить их.

Другие связывают посадку сосен с гибелью красного командира. Умирая от ранения, он просил посадить возле его могилы сосну. Пришлось друзьям командира снарядить своего посыльного, и откуда-то издалека он привез полный рыдван саженцев.

Как бы там ни было, но история Обливской без сосен станет неполной.

Сделав несколько снимков, я возвращался домой, перейдя замерзшее озеро, присел на скамейку под осокорем передохнуть. Оттепель сменили морозы, и ствол, ветви дерева заледенели, покрылись прозрачной коркой, имена, даты просвечивались теперь как из-под стекла на мемориальной доске. Наверно, так казалось еще и потому, что осокорь стоял в строгом безмолвии, не шелохнувшись.

На тропке послышался недалекий топот ног, долетел гомон, и мальчишеский голос спросил:

— А осокорь наш вы видели, Инесса Сергеевна?

Ответа я не разобрал, но в голосе учительницы уловилась насмешливая укоризна.

Тотчас же из-за поворота высыпали десятка два обливских школьников, мальчишки бежали впереди, девочки окружили учительницу, что-то рассказывали ей.

— Возвращаемся с экскурсии по зимнему лесу, — объяснила мне Инесса, приостанавливаясь. — А вы что здесь делаете?

— Учусь у волков петь, — мрачно и кажется совсем не вовремя сострил я.

Ребятишки прыснули, повернули головы к нам, и учительница попросила их:

— Вы идите, ребята, я вас сейчас догоню.

Ребячьи голоса стихли, и Инесса присела на скамейку, поправила на голове шарф, лукаво взглянула на меня, по-школьному громко прочитала:

— «На берегу пустынных волн, стоял он дум великих полн…» — И доверчиво спросила: — И о чем эти думы?

— О разном. Например, об осокоре.

— Вот об этом?!

— Да. И вы знаете, на нем расписываются не только мальчишки, но иногда и учителя…

Память услужливо воскресила весенний день, когда мы, пятиклассники, также приходили сюда, и наша ботаничка Анастасия Ивановна, самая строгая в школе учительница, вырезала на стволе осокоря букву своей фамилии. «Я хочу, чтобы здесь была и моя метка», — сказала она. Теперь я рассказал об этом Инессе.

— Не понимаю, чего в этом больше: романтики или заигрывания с мальчишками? — заметила Инна. — Я уж не говорю о порче…

— Природа, — перебил я учительницу, — это великолепно, но нельзя глядеть на мир только глазами биолога.

И я стал рассказывать ей о людях, чьи метки оставлены на осокоре, про ту, что у самой верхушки, про Гуреевскую, и о соснах тоже сказал. Сначала она слушала рассеянно, для приличия, потом несколько недоверчиво, не выдумываю ли я все это, — и вот уже глаза ее засветились интересом, в них и радость узнавания, и восторг перед теми, кто жил на этой земле.

— Давайте проведем здесь комсомольское собрание! — загорелась она. — Серьезно. Это же… Просто здорово будет!