Иван Данилов - Зимний дождь

— Не-е, помним, — пообещала Нина. И предложила: — Вы, Геннадий Петрович, приходите к Олимпиаде, там у нас весело…

Сказано это было просто, без всякого намека или укора, что вот-де, ты, заведующий клубом, а сам слоняешься по улицам, скучаешь. Нет, для них клуб остается клубом, где можно потанцевать, посмотреть кино, даже спеть на сцене, а хата Олимпиады совсем другое, несравненно, более привлекательное.

— А сейчас все уже ушли от нее? — спросил я, подумав, что в самом деле следует как-нибудь зайти посидеть вечером, послушать, посмотреть.

— Вряд. Это нам, дояркам, рано вставать. А там еще остались, — пожалела Нюська.

Я шел к дому Олимпиады и невесело усмехался своим мыслям: «Отличный заголовок — «Завклубом спешит на посиделки».

Стороной прошумела еще стайка девчат, и я увидел, что к воротам Олимпиадиного дома протоптаны стежки, примят снег. За калиткой заметил одинокую фигуру. Олимпиада стояла, облокотясь на плетень, глядела вслед затихающим голосам. Она даже вздрогнула, когда я остановился рядом.

— Добрый вечер, Олимпиада Кузьминична…

— А-а, Геннадий Петрович. Здравствуй. Заплутался, что ль? Как на нашей улице-то оказался? — спросила она, мельком взглянув на меня.

— Гуляю вот, дышу. Ночь чудесная…

— Да-а, хороша ночь, — согласилась Олимпиада и опять поглядела в сторону скрывшихся из виду девчат.

— Разошлись, что ль, ваши гости? — как можно безразличнее спросил я.

Олимпиада ответила, не повернув головы:

— Ушли. Узнать, что ли, про кого хотел? — И сама же решила: — Да вроде некем тебе тут интересоваться.

— А вот чем — есть, — начал я напрямую. — Как это вам удается молодежь возле себя держать?

— Я присуху знаю, из прикорной травы ее делаю, — она тряхнула короной кос, бугрящей белый пуховый платок. — Вот и льнут ко мне люди.

— Поделитесь со мной зельем. Не оставляйте без хлеба, — попросил я.

— Нет, нельзя. У каждой ворожеи свои снадобья, — чуть приметно улыбнулась Олимпиада. — Может, у тебя они не будут действовать.

— А если серьезно, в чем все-таки мед ваших посиделок?

— В этом деле, как в любви, — легко объяснила она, — станешь звать, не дозовешься, будешь гнать — не выгонишь. Как-та позавидовала моим сборищам Катя-коза и решила переманить к себе девчат: приходите, мол, семечек нажарила. Ну они зашли, семечки со сковородки сгребли да в мою халупу, — закончила Олимпиада не без гордости.

— По-вашему выходит, не знаешь, за что любишь. Нахлынет и все?

— Не-ет, с этим я не согласная. Как же это не знать? — покачала головой Олимпиада.

— Так почему ж тогда не идет молодежь в клуб? То гармошка там сиплая, то пластинки старые… А у вас одна балалайка, да и то вы ее, по-моему, уже не берете в руки, — продолжал выпытывать я.

— Это правда, — подтвердила она, — висит балалайка, — и вздохнула: — Сорок лет скоро, Гена.

Олимпиада помолчала, вытаптывая каблуком ямку в отмякшем снегу, и призналась:

— Устаю я от этих посиделок. Иной раз решусь отвадить девчат, а потом гляну на них и как-то жалко станет. Куда ж им еще деться?

— А что же вы на посиделках-то делаете? — в голосе моем проскользнула насмешка.

— Да то же, что и в клубе, — с вызовом бросила Олимпиада, но тут же потушила обиду и объяснила: — Песни поем, про войну им рассказываю, как девчонкой окопы рыла, вспоминаю, книжки иногда читаем вслух, про любовь говорим. Все то же, да по-иному чуть-чуть, — она помолчала, как бы раздумывая, стоит ли открывать свой секрет, и предложила: — Хочешь, расскажу тебе один случай. Поймешь, о чем он, — хорошо, не поймешь — значит не дано тебе. Так вот, — Олимпиада придавила ладонью калитку, чтобы ветер не хлопал ею, и спросила: — Ты нашего Ваську помнишь? — И тут же спохватилась: — Ну а то не помнишь, что ли. Надьку-то Мартынову все с ним делили… Стало быть, прошлым летом гостил он у меня всей семьей, с женой, с сынишкой. В воскресенье как-то пошли за земляникой, в Панский лес, Василий и возьми с собой маленький такой приемник…

— Транзистор, — напомнил я.

— Ну да… Крутит он все время этот приемник и Юрке-сынишке надоедает: «Слушай, слушай, какая музыка!» Они хотят его в музыкальную школу определить, — пояснила Олимпиада. — Я тащу мальчишку в гущу леса, птиц ему всяких показываю, голоса их распознаю. В лесу красотища, то соловей засвищет, то иволга вскрикнет, родники в озере булькают. У дитя аж глазенки от радости выскакивают, а Василий с приемником бегает ищет нас, кричит: «Юрик, иди музыку послушай». А вечером братец высказал мне обиду, — с горечью призналась Олимпиада. — Ты, говорит, не порть ребенка, мол, его направлять надо умно, ему все интересно, он дите… А в лесу, как я думаю, все люди детьми становятся, — заключила она и без всякого перехода призналась: — Озябла я, Геннадий Петрович. Пойду в хату.

По правую сторону от развалин старой часовни, там, где синеет озеро Панское, стоит, чуть поднявшись на взгорок, необхватный седолистый осокорь. Это дерево — летопись нашей станицы, весь ствол осокоря вдоль и поперек испещрен словами, буквами, врезанными в кору. Кто и когда оставил на дереве первую метку, не могут сказать даже самые древние обливцы. Слова нежности и слова гнева можно прочитать на шершавой коре, от иных авторы с охотой бы отказались сегодня, но осокорь беспристрастный летописец, на нем не заменишь однажды написанных слов. Правда, не все сохранилось из того, что люди вверяли дереву, многое стерло время, кое-где буквы слились и образовали задубевшие шрамы, кое-что станичники срубили, счистили: то стыдясь когда-то написанного, то считая невозможным оставлять ту или иную зарубку.

Рассказывают, что еще в начале нынешнего столетия хранил осокорь топоровую метку Петра Первого, якобы пришлось ему тут останавливаться, когда вел он по Хопру суда с продовольствием, направляясь к Азову. Ходит среди обливцев легенда, как, облюбовав это место, велел царь разбить здесь на ночь стан, а сам расположился под осокорем. Там, где по словам стариков, была царская метина, теперь даже нет коры. Одни утверждают, будто уничтожили роспись Петра в революцию, другие говорят, вроде сделано это было много раньше соседскими казаками из Дундукова, чей хутор велел спалить царь, заподозрив его жителей в воровстве провианта с одного из перегоняемых судов. Быль ли это, выдумка ли народная, теперь не установить, но одно бесспорно — многие ветры прошумели над размашистыми ветвями осокоря.

Можно часами сидеть или стоять возле этого дерева и читать, что оставили на нем влюбленные парнишки и яростные чоновцы, комсомольцы, уходящие на фронт, и просто чудаки. Почти у самой верхушки, наискось ствола чуть заметные бугорки букв: «Вырвем зев у кулака!» Вырезал это первый обливский избач, шестнадцатилетний Павел Мелехов, младший брат плясуна Зори. В тридцать первом кулаки зарыли Пашу живого в землю. Рядом с этой страничкой короткой жизни — крупно, чтоб видели все: «Прохор + Марья». И еще десятки имен…