Иван Данилов - Зимний дождь

— И посещаемость отметим на ветках?

— А что? — Инна озорно тряхнула головой. — И дату поставим! Пусть в двухтысячном году о нас расскажет какой-нибудь завклубом.

Неожиданно она смолкла, задумалась, на лоб ее скатилась прядка каштановых волос, и в это мгновение она показалась мне такой похожей на Камышинку, что заныло сердце. Но сходство это виделось всего несколько секунд.

Посидев еще немного, Инесса спохватилась, вспомнила про учеников и стала прощаться.

…Одинокий санный след, схваченный грязной наледью, вел меня в Обливскую мимо пустынных огородов. Вон туда, за разросшийся терновник, голопятым пацаном бегал я по утрам поливать капусту… Сколько ни ходи по тропинкам своего детства, всегда откроется что-нибудь забытое. И теперь всплыло, как на поляне украдкой от начальства праздновали обливцы масленицу. Потаясь шли они сюда в воскресенье, в последний день маслены, шли вроде бы все по делам: иной топор за пояс заткнет — сушняку срубить, другой удочки-донки прихватит — вздумал посидеть у проруби, третьему загорелось глянуть, не отошли ли на Медведице окраинцы. Встретятся они здесь, разговорятся, кто-то, стукнув себя по лбу, вспомнит, что день-то нынче праздничный, и обрадуются все, а у того, кто рыбалить шел, глядишь и бутылка нашлась…

Откуда ни возьмись и лошади с санями тут как тут — потребовалось кому-то валежник привезти. Потом и бабы появятся, с зембелями в руках, а в зембелях — бутылки, горшки с разведенным тестом. Запалят меж сугробов костер, начнут печь блины, выстроится очередь… А потом, дурачась, навалятся в сани, брызнет снег, из-под конских копыт, и с хохотом, визгом понесутся по лесным дорогам… В станице, конечно, тоже отмечали, но не очень заметно, без катания. Строго с этим было.

Вспомнились мне и семейные праздники. Самыми главными, престольными в доме деда Степана было два: День Армии и новины. В военных людях дед души не чаял, ставил их выше всех, любил их подтянутость, строгость — сам он в молодости служил урядником, в гражданскую был у Миронова. И хотя его списали по ранению еще в девятнадцатом году, дед продолжал себя считать военным. «Если б пуля не царапнула тогда ногу, я бы теперь генералом был», — хвастался он, подвыпив. И ему никто не перечил — это был его праздник. А новины, когда пекут пирог из нового урожая, был как бы бабкиным днем. Тогда уж она главенствует. Соберет нас, всех внуков, усадит за стол, сама наденет чистую кофту и рассказывает, как раньше хлеб косили, как надел земли парню давали: «Это ить как венчание было для мужика, — говорила она, — он ее, землицу-то и блюл, а теперя что, — в голосе бабки появлялись суровые нотки, — выведут парнишку в поле, покажут: «во-он твой трахтор, иди паши»… В таком разе чего же ждать?»

Это после войны было, году так в сорок девятом, когда люди едва наелись хлеба. И все равно умели праздновать.

…А может, я тоже кучер? Дядя Семен ведь говорит: «Машины — это игрушки, а вот кони…» Может, и меня манят впечатления детства, волнует само время, когда мир только открывался?

Феня-Сизворонка встретила меня на своем дворе. Она стояла в платке, сбившемся на затылке, и, щурясь, глядела на голубоватые снеговые облака, что крадучись ползли из-за горы.

— По делу к вам, бабка Феня, — сказал я, поздоровавшись.

— Ай уж облигации возобновились? — всплеснула руками старуха.

— Почему это облигации? — засмеялся я.

— Дык сроду меня подписывать на них приходили из клуба. Ты, говорят, бабка сговорчивая, к тебе можно и из клуба. А к иным нет, не пошлешь смирного.

— Совсем по другому делу, — успокоил я Феню. — Можно сказать, по личному.

— Если так, то пошли в хату, — пригласила она и, тяжело переваливаясь, направилась к крыльцу. — Чего ж на базу стоять…

Она принесла из горницы старый венский стул с витой спинкой, подвинула мне его, а сама устроилась на лавке и приготовилась слушать.

— Бабка Феня, говорят, красивая свадьба у вас была, — польстил я с самого начала. — Рассказала бы, как это происходило.

— А кому ж надо это? — недоуменно встрепенулась старуха.

— Молодежи. Может, кто жениться вздумает…

— Ай уж сам приглядел кого? — поинтересовалась Сизворонка. — А может, первая любовь окликнула? — хитро спросила она, сложив на груди еще полные, не иссушенные годами руки. — Да ить вам, партейным, не позволено по-старому.

Я объяснил, что в церкви никто венчаться не собирается, а вот в клубе думаем провести свадьбу. Потому и решил узнать, что, кроме венчания, было раньше.

— Ну известное дело, что, — сразу откликнулась Феня. — Сватовство сначала, девичник, потом уж свадьба. Да, свадьба у нас с Зорюшкой хорошая была, — просветлев лицом, вспомнила она. — Это тебя верно направили ко мне, лучше нашей свадьбы ни у кого не было.

И замолчала, переживая вновь радость далекой-далекой молодости.

— Мне интересно знать, как проходило все это, — напомнил я о своем ожидании.

— Сначала-то? — переспросила Феня, очнувшись от воспоминаний. — Как положено: первым делом, приехали сваты на смотрины. Поставили нас с Зорей рядышком, а отец мой, царствие ему небесное, как взбеленится: мол, не по вашему топору наше топорище! Я уж и тогда была девкой справной, а Зоря и так щупленький, а рядом со мной и вовсе никакого вида. А любовь у нас в то время уже была, промеж себя мы все обговорили…

— Ну а сама свадьба как проходила? — остановил я рассказ, не интересующий меня. — Чего еще-то было?

— Да все было, — отрезала Сизворонка, недовольная тем, что я вывел ее из приятного забытья. И, помолчав, начала перечислять: — Женихов поезд во двор наш не пускали, чтобы жених, значит, откупался или загадки разгадывал. Тут уж у кого что есть: у одного деньги, у другого сообразительность. Потом свахи пряниками обменивались, Зоря вместе с матерью своей косу мою на две расплетали. Когда из церкви вернулись, нас, молодых, хлебом и хмелью обсыпали.

Потом я еще раз расспрашивал подробно о всех ритуалах, которые, по моему мнению, можно было включить в современную свадьбу. А бабка Феня снова увлекалась, рассказывала о своем Зорюшке, и что-то наподобие румянца то вспыхивало, то опять гасло на ее щеках.

— Жили, как песню пели, складно, ладно, — похвалилась Сизворонка.

Слушал, и думалось мне о том, какая же она волшебная штука, эта любовь. Поверить бабке Фене, так лучше ее Зорюшки никого и не знал свет, хотя всю жизнь, весь век свой пришлось Сизворонке идти впереди своего мужа. Ни к какому крестьянскому делу Захар Андреевич Мелехов не был приспособлен: ни плетень поставить, ни выстругать топорища, ничего такого не умел. Дела эти всегда были заботой Фени. Иной раз на рассвете идешь куда-нибудь мимо их дома и видишь, как Феня, оседлав у сарая деревянный конек, отбивает косу-литовку.