Иван Данилов - Зимний дождь

Нагнув голову, я тащил тачку, и ее разболтанные колеса то и дело сползали в шершавую колею, продавленную в суглинке после дождей. «Вот до того кустика довезу и отдохну, — уговаривал я себя. — Или лучше до крайнего дуба… Там холодок…» Я поднял голову, чтобы смерить расстояние, и увидел Еньку. Я ее сразу угадал. Приезжая девочка сидела под дубом, где я намеревался отдохнуть. Она пасла тети Маниного поросенка. На коленях у Еньки лежала книжка.

Хотел проскочить мимо дуба незамеченным, но тачка, как назло, загромыхала на кочках, заскрипела колесами. Я уже было проехал, когда услышал голос:

— Толя, здравствуй…

Я не ответил — сроду мы не здоровались с девчонками. Так лишь, головой кивнул да приостановился немножко. Енька вскочила с земли, одернула сарафан и направилась ко мне. И я опять заметил, какие у Еньки длинные косы и смешные брови — длинные и прямые.

— Толя, — сказала она, — тебе не трудно будет натрясти желудей?

Вот ведь вредная, как спросит — отказаться нельзя. Чего же тут трудного…

— Я палкой сбивала, а теперь не достану, — пожаловалась она. — Желуди остались только на макушке.

— Стрясу, — согласился я и, глянув по сторонам, полез на дуб.

Енька стояла внизу и, запрокинув голову, следила за мной. На макушке желуди еще никто не трогал, и они висели густо, как виноград. Я качнул ветви, и по земле часто и тяжело застучали желуди.

— Ты меня убьешь, — засмеялась Енька, отскочив в сторону.

Я промолчал и на этот раз. Вообще-то мне хотелось сказать ей что-нибудь, но слова не находились, и я только сильнее раскачивал дуб.

— Спасибо, — поблагодарила Енька, когда я спрыгнул на землю.

— Не за что…

— Скучно здесь, — сказала Енька. — До войны мы часто за город ездили. Папа меня на лодке катал… — Енька немного помолчала и похвалилась: — Эту книгу папа подарил мне в день моего рождения.

— Он воюет? — спросил я.

— Да, папа летчик. Он с Чкаловым был знаком…

— Честное слово?

— Да. — Брови-крылышки вспорхнули.

Я с интересом стал рассматривать книжку. Это были сказки Андерсена с цветными картинками.

— Эй, свинарка и пастух…

На дороге стоял Колька Клок с удочками и торбой через плечо. Вприщур оглядев нас с Енькой, он крикнул:

— Книжечка-то про любовь небось? — и вразвалку направился к нам, протянул руку за книжкой.

— Не трожь! — предупредил я.

— А ну дай, — Колька сжал кулаки и пошел на меня.

— Перестаньте! — выкрикнула Енька и кинулась к нам.

— Чего орешь? — Клок презрительно оглядел ее. — Репьев в патлы захотела? — Колька скривил толстые губы, погонял во рту слюну и плюнул в Еньку.

Я кинулся к нему. Клок повернулся, и мой кулак врезался ему в нос. Хлынула кровь, он замотал головой и наотмашь лупанул меня по щеке.

— На, на!

Я знал, мне не справиться с ним: Клок и выше и сильнее меня, — но отступать было некуда. Мы лупили друг друга куда попадя. Он расквасил мне губы, посадил под глаз синяк. Потом схватил меня поперек и хотел свалить на землю. Вырываясь, я вцепился в его рубаху, и она с треском разорвалась на спине. Клок сразу отступил и испуганно стал озираться на свою спину.

— Погоди, мы еще встретимся! — пригрозил он и, подняв с земли удочки, пошел в станицу.

Я взялся за ручки тачки и направился за ним.

— Толя, Толя! — летело мне вслед.

Но я не обернулся.

…Ночью мне приснилась Енька. Раньше мне никогда не снились девчонки, в своих прежних снах я видел то отца, то мать, а однажды даже свою собаку Шарика. А тут вдруг приснилась эта приезжая девчонка.

Уже темнело, когда мы с Мишкой подошли к станице. За день мы успели сделать многое — оборвали свою яблоню и сходили за Дон. Там, на месте недавних боев, мы хотели разжиться оружием. Но ничего интересного не попалось, лишь в одной траншее нашли какой-то металлический коробок с двумя короткими электрическими проводами. Коробок оказался нелегким, и мы долго думали, брать его или не надо. Решили все-таки взять. Теперь я нес этот непонятный нам трофей и Мишкин пистолет, а Мишка тащил на горбу мешок с яблоками.

Из-за деревьев завиднелись крыши домов, и Мишка сказал:

— Сунь наган за пазуху, а то еще встретит кто…

— Ну и пусть.

— Тебе — пусть, а мне влетит, — сердито огрызнулся он. — Вчера уж и так мать в Совет вызывали. Жучили за меня.

— Исай, что ли, нажаловался?

— А то кто же? Чуть политику не пришили. Говорят, нападение на Советскую власть. Спасибо Буланкин заступился…

— Какая он власть? — удивился я.

— Не знаю, — признался Мишка, — над дезертирами, что ль, главный.

Я поспешно сунул наган под рубаху — идти стало труднее, спадали штаны, нужно было поддерживать и их и наган да еще тащить коробок.

Впереди нас в темноте замаячило белое пятно.

— Бабка какая-то, — сказал я.

— Ага.

Но шла не бабка, а Талька. Прихрамывая, она несла ведро, прикрытое лопухами. Увидев нас, подалась в сторону, уступая нам дорогу. Но мы не стали ее обгонять.

— Эй, куркулиха, — крикнул Мишка, — чего тянешь?

Талька не ответила, лишь ускорила подпрыгивающий шаг.

— Чего несешь, спрашиваю? — сердито переспросил Мишка.

— Терн… — хмуро отозвалась Талька.

— Дашь покушать?

— Возьмите, — Талька остановилась и сняла с ведра лопухи.

Мишка зачерпнул горсть, бросил тернины в рот.

— Ничего, сладкий, — похвалил Мишка. Я тоже взял несколько штук.

— Берите больше, — разрешила Талька.

— Ну да, а потом тебя отец будет лупить, — сказал Мишка.

Она промолчала.

— Сильный у вас терн? — поинтересовался Мишка.

— Сильный.

— Залезть-то можно?

Талька робко улыбнулась.

— Нет, правда, — начал он уговаривать Тальку. — Давай вместе. Ты там с отцом поговоришь пока, а мы нарвем…

— Берите вот, — Талька переставила ведро.

— Этот не интересно… Ну, поможешь нам?

— Темно сейчас, — растерянно проговорила Талька.

— Да не сейчас, завтра днем. Ладно?

Талька покорно кивнула головой.

— Зачем столько насадила-то? — спросил Мишка. — Тяжело ведь… — Талька со вздохом взялась за дужку ведра.

Мишка дернул из моих рук коробок, кивнул на ведро:

— Помоги…

И мы пошли втроем. Совсем стемнело, никто не видел, что мы идем с девчонкой и несем ее ведро, но все равно чуть-чуть было неловко перед собой…

Станица зажгла свои недолгие огни. Жидкие и немощные, они едва зажелтили окна. Я глянул на свою хату и задержал шаг — наши окна горели непривычно ярко. Стало тревожно, и я торопливо попрощавшись, побежал. Мчался по улице и ничего не видел, кроме света окон. Что-то случилось, раз мать зажгла лампу. Обычно в хате горела коптилка — гильза с крученым ватным фитилем. А семилинейная лампа с отбитым и заклеенным газетой стеклом стояла на самом верху полочки. Керосин продавали редко, и мать зажигала лампу только в очень большие праздники.