Иван Данилов - Зимний дождь

Передовиков Федя снимал в клубе, их приводила туда еще не старая женщина — заведующая этим очагом культуры. За день он не управился и попросил ее подумать о ночлеге для него. Полина Васильевна сказала, чтобы он об этом не беспокоился, люди у них гостеприимные, в любом доме встретят с радостью. И тут как раз заявился в клуб Федин знакомый, Осип Потапов, столяр. В артели они едва были знакомы, а тут Осип кинулся к Феде с объятиями, зашумел, забалагурил.

— У этого парня — золотые руки! — потрясая над головой кулаком, воскликнул он, обращаясь к заведующей клубом. — Такие люди родятся раз в сто лет. Это настоящий художник, — продолжал он восторгаться, — можете поверить мне, Полина Васильевна. Если бы, Федя, она увидела твои колеса, то оценила бы, потому что Полина тоже талант.

— Ну, Ося, зачем же так… — засмущалась заведующая клубом.

— Это правда, Федя! — горячо продолжал Осип. — Вы, Полина Васильевна, — наша совесть, э-э… Луч в нашем царстве…

Вечером они втроем сидели в хате Поли.

— Поля, Поленька, если бы вы видели, какие у него снимки, какие виды всяких там деревьев, лужков.

— Пейзаж — это искусство! — важно подтверждала хозяйка дома. — Он имеет воспитательное значение…

— Слышишь, Федя? — Осип дергал его за рукав. — Учти, перед тобой тургеневская девушка…

Какие девушки тургеневские, Федя не знал, сквозь сизый дым, расходящийся от толстых самокруток Осипа, он видел худую узкогубую женщину с увядающей кожей на бледных щеках, тихую, несмелую. Но, по мере того как бутылки пустели, она начинала храбреть, говорила что-то значительное, не совсем понятное Феде.

— Искусство требует жертв, — произнесла она с подъемом и взяла Федю за крепкое молодое плечо.

Раньше Феде почти не приходилось пить спиртного, еще с детдомовских времен осталась в нем память как о чем-то противном, вредном — тогда пацанами они выкрали у завхоза бутылку спирта, выпили по полстакана, и после их рвало, болела голова. А теперь от водки было тепло и весело, все казалось каким-то добрым, красивым, и Осип с его громкими похвалами, и эта умная образованная женщина.

— Ах, жаль, нет гармони, он бы сыграл! — опять кричал Осип. — Поля, как он играет! Талант. Выпьем за союз талантов! За их счастье и процветание…

Безумно-радостно Федя глядел на буйное веселье.

Он проснулся перед рассветом от непривычной тесноты и в смятении увидел в постели рядом с собой раздетую женщину. Больно щипнул себя за ухо и понял — не сон. Федя дернулся, чтобы встать, но женская рука опустилась ему на шею и удержала.

— Лежи, лежи, еще рано, — сказала Полина.

— Мне еще надо успеть, — сгорая от стыда, выдавил Федя, — надо, говорю…

— Успеешь, успеешь…

«Значит, Осип вчера женил меня», — догадался Федя.

— Я вот лежу думаю, — заговорила Поля, — в плотницкую тебе не надо, там мужики пьют сильно. Лучше ко мне в клуб — гармонистом. Колхоз будет трудодни начислять. А то ведь у нас все под язык. А музыка… Музыка — это душа народа.

И Федя стал гармонистом хуторского клуба, играл на танцах, аккомпанировал певцам, занимался наведением порядка в клубе, вышибая не в меру расходившихся парней в широко раскрытые двери. Потом, когда его выжила радиола, пришлось учиться на курсах киномехаников…

Осенний день короток, как жизнь человека. Кажется, только что был полдень, не успел оглянуться — и уже крадутся сумерки. Опять начала сгущаться мгла, и Федя, выйдя из леса, заторопился домой. У крайних дворов его окликнул насмешливо-снисходительный мальчишеский голос:

— Что Федя, в лес ходил?

Киномеханик угадал племянника Осипа и обозлился: «Сопляк! Какой я ему Федя? В сыновья мне годится…» Впрочем, все в хуторе только так и называют его. Выступает на сцене, а из зала крики: «Федя, жми! Фе-е-дя, давай!» Вот и привыкли.

Во двор к себе он вошел уже в полной темноте. Поля еще не вернулась, в окнах не было огня, и большой дом казался сумрачным и холодным. Заходить в него не хотелось. Федя взял лопату, прислоненную к плетню, отнес ее на место, под навес и, потолкавшись по двору без дела, включил на столбе лампочку. Но свет не пробил густой клубящейся мглы. Отперев замок, Федя щелкнул выключателем на веранде, потом прошел по всем комнатам, зажег в них свет. Не раздеваясь, лег в зале на диване. С афиш, пришпиленных кнопками к стенам, на него глядели улыбающиеся белозубые киногерои, и казалось, что смеялись они над ним. Федя отворачивался и все равно чувствовал, как афиши горчичниками облепляют его тело. Федя поднялся, раздумывая, чем бы заняться. Взгляд остановился на гармони. Старая хромка — подарок Клавы — лежала на угольнике, застеленном белой кружевной скатертью, на этом же двуногом столе покоилась она и в хате — давным-давно Федя не брал ее в руки. В последние годы он играл редко — все некогда было, а может, не приходило подходящего настроения. Взяв инструмент, он присел на стул, ленивыми пальцами пробежал по клавишам, раздумывая, что бы такое сыграть, чтобы отступила тоска. И, ничего не вспомнив, положил гармонь на прежнее место, а сам опять повалился на диван.

Во дворе снова поднялся ветер, снова, как бы таясь от кого-то, тихо заплакали провода. «И чего это так долго нет Поли? С ума сойдешь при такой погоде», — думал Федя. И тотчас же услышал стук щеколды и торопливые шаги. Не сбросив даже пальто, Поля, встревоженная, вбежала в зал.

— Федя, что случилось? — сдерживая дыхание, спросила она, останавливаясь на пороге.

Тот поднял всклокоченную голову:

— Где?

— У нас… — Поля растерянно глядела на мужа. — Почему везде горит свет?

— А-а… Просто… забыл выключить.

— Ой, а я так напугалась, — и, облегченно вздохнув, вышла в прихожую. Шурша там одеждою, громко сказала:

— А у нас с тобой большая радость — опять хвалили за наглядную агитацию. Ростовцев сказал: «Этому делу всем надо поучиться у Полины Васильевны». А я себе думаю — если б не Феденька мой, разве бы я смогла… Федя, ты чего молчишь? Или заболел? И почему ты одетый? — Жена подошла к дивану, лапнула ледяной ладошкой его лоб…

Федя крутнул головой.

— Устал я, в лес ходил.

— В лес? — удивилась Поля. — Чего там в эту пору…

— Просто пошел, и все.

— Ну, сходил — и хорошо, — примиряюще согласилась Поля. — А я, смотри, чего привезла, — щелкнув замком дамской сумки, с сияющим видом протянула букет.

Федя повертел его в руках и, хмыкнув, бросил на край стола.

— Это же тюльпаны! — воскликнула Поля.

— Крашеные тряпки, — хмуро отозвался Федя.

— Во-первых, это капрон, а не тряпки, — обиделась Поля, — а во-вторых, это очень красиво… Ты просто нынче не в своей тарелке. Я не понимаю, в чем дело?

Федя молча отвернулся к стене.

— Нет, я поражаюсь, как можно не понимать, что цветы — это великолепно, — чуть раздраженно говорила Поля, ходя по комнатам и выключая свет. — Ведь ты столько лет вращаешься в сфере работников культуры, и вдруг такое… — И тут же окликнула из прихожей, где уже пыхтел примус: — Ты ужинал?