Иван Данилов - Зимний дождь

— А-а, Тимофеич, здравствуй! — обрадованно протянул руку Семен. — Присаживайся вот…

— Найду место, не в гостях, — Мирон отстранил деревянную чушку. — Стало быть, весна, — кивнул он на высокую горку лемехов в углу.

Угнездясь на закопченном бревне, дед расстегнул полы старого тулупа, оглядевшись, спросил:

— Ты чего же один, молотобоец-то где?

— В город поехал. Телевизор хочет купить.

— Теле-визор? — с почтительным удивлением переспросил дед. — Он же вроде не достает до нас…

— Теперь будет доставать. Подстанцию построили…

— Ты занимайся делом, я так попутно зашел, — сказал Мирон, поймав взгляд парня.

Семен бросил в жар лемеха и, дожидаясь, пока они нагреются, закурил. Дед исподлобья следил за ним, оглядывал кузницу. Здесь было как и при нем — инструмент на месте, все аккуратно сложено. В эти минуты хорошо ему было сидеть в тесноватой, знакомой до каждой трещины кузнице, и Мирон, желая как-то высказать свою радость, похвалил парня.

— Молодцом ты, Сема, молодцом. Как надо, усвоил науку.

— Владимир не обещается в гости? — перевел разговор кузнец.

— Как не обещать. Обещает. Со дня на день жду.

— А чего же — отдохнет, порыбачит… Надолго приедет-то?

— Кто ж знает? Его дело городское, служебное. Ну уж недельки две, думаю, погостит…

— У него семья-то есть? — поинтересовался Семен.

— Один пока. Босякует, — нестрого осудил внука Мирон. — Да там и жениться-то как, — вздохнул он. — Никто никого не знает. Ни роду, ни племени… Был я у Владимира, видал этих городских барышень — юбка, прости господи, еле грех прикрывает, на ногах две веревочки и гвоздик. Идут, выжимаются, ровно босиком по колючке…

— Всякие и там есть, — возразил Семен. — Вон Лида Серегина тоже городская…

— Ну она — другой разговор. Она учительница, — почтительно отозвался Мирон.

— Хочу на ней жениться, — признался Семен и, улыбнувшись, выхватил из горна поковку, потянулся к молоту.

— Постой, Сема, — остановил кузнеца Мирон. — Вот тот молот возьми, полегче, а то истоньшить можно. Дай-ка… — Мирон сбросил с плеч полушубок и сам стал к наковальне, ловко повернул клещами раскаленный лемех и, размахнувшись, ударил. Удар пришелся точно по лезвию, потом второй, третий…

— Вот и все, — удовлетворенно выдохнул Мирон, бросив готовый лемех в сторону и уступая место Семену. — Владимир тоже смышленый был по кузнечному делу, — вспомнил дед. — Я его сызмальства приучал. Да, значит, иное написано ему на роду.

Мирон еще потоптался, понимая, что пора уходить, но что-то держало его здесь, и он оттягивал время.

— Еще я хотел тебе сказать… — начал вспоминать он, остановясь в дверях. — Ну да ладно, в другой раз…

Владимир приехал утром, в последний день вербной недели. Он подкатил прямо к воротам на легковой машине, изрисованной кубиками. Мирон как раз был во дворе, сидел под навесом, точил лопату. Увидав в воротах рослого мужчину в коротком сером пальто и угловатой нерусской фуражке, Мирон не без труда распознал внука, а угадав, поспешно вытер о штаны ладони и заторопился ему навстречу.

— Ну здорово, внук, здорово! — заговорил Мирон, прижимая гостя к ватнику. — Прибыл, значит… А то я уж все жданки поел… Вымахал-то, вымахал-то как, — покачал головой Мирон, любуясь Владимиром, и опять ткнулся головой в твердое плечо. — Фу-у, а духами-то, как от барышни.

— По-твоему, все должны пахнуть дымом? — засмеялся тот и взялся за чемодан.

— Да я не в укор, — оправдался Мирон. — Ну заходи, заходи…

В дверях внук не подогнулся и стукнулся головой об верхний косяк.

— Эх, атаманец! — крякнул Мирон. — Аж отца-упокойника перещеголял. — Бывало, при дворе такие рослые служили.

Владимир стал раздеваться, и дед торопливо шагнул к вешалке, освободил крючки.

— Гостевать-то долго собираешься? — спросил он внука.

— С недельку побуду.

— Чего ж так мало?

— Дела там, в городе.

— Ну гляди… А то время сейчас золотое. Скоро половодье. А там сады зацветут.

Внук сидел у стола, улыбался, слушая дедову речь. Потом принялся распаковывать чемодан, вынимал какие-то свертки, коробки, банки. С самого дна извлек большую черную трубку с золотистой каемкой и протянул Мирону. Дед покрутил трубку в руках, похвалил со знанием дела:

— Хороший чубук. И дерево прочное, не прогорит.

— Ну и жги. Я и табаку привез… Турецкий.

Мирон принял и табачные пачки, поднес к носу.

— И табачок хороший, — одобрил дед. — Только бросил я это дело…

— Что бросил?

— Ну да курево-то… Вот уж третий год. Я сообщал тебе…

— Разве? — огорчился внук. — А я что-то не помню. Как же это? — он глядел на деда и виновато улыбался.

— Ну да ляд с ним, — успокоил Мирон, — может, когда и побалуюсь. Трубка-то знатная. Может, и пригодится… Ты, небось, голодный? — спохватился дед и направился к печи.

— Нет, я в ресторане ел, — остановил его Владимир. — Не беспокойся.

— Ресторан рестораном, а дома лучше, — не послушался Мирон. — Иди пока умойся с дороги…

За несколько минут после встречи с внуком Мирон будто помолодел, словно скинул он со своих сутулых плеч десятка два лет и проворно метался по хате, развел на загнетке огонь, поставил жарить яичницу с кусковым свиным салом, вынул из-под пола бутылку. Вернулся Владимир, посвежевший, румяный.

— У-у, да ты, дедунь, весело живешь!

— А как же… Как все люди, так и я. Мирон Пяткин сроду от людей не отставал. Помню, в колхоз вступали…

Дед хлопотал у стола и рассказывал, как в тридцатом году, когда в Венцах создавали колхоз, он на первом же собрании подал заявление, и в тот же вечер был изгнан из дома его отцом, прадедом Владимира.

— Ну да это дело прошлое, — остановил самого себя Мирон. — Давай-ка со встречи-то…

— Нет, нет, — Владимир закрыл свой стакан ладонью. — Я водку не пью.

Мохнатые брови Мирона дрогнули.

— Ай со здоровьем неладно?

— Просто не люблю. Я тут захватил, — Владимир распеленал из прозрачной бумаги длинную тонкую бутылку, поставил на стол. — Давай лучше этого…

— Ну что ж… Давай городского отведаем, — согласился Мирон, с любопытством разглядывая бутылку, разрисованную медалями.

Чокнулись, Мирон выпил залпом и, не почувствовав никакой крепости, крякнул для порядка. Внук пил маленькими глотками, цедил, словно мутную воду, будто боялся, что попадет какая-нибудь соринка.

Тыльной стороной ладони Мирон вытер губы и, покосившись на медали, осторожно спросил:

— Какая ж ей цена?

— Кому?

— Ну вину-то этому?

— Три рубля с копейками.

— Новыми? — ужаснулся Мирон.

— Ну а то керенскими, что ль?

— В жисть не поверю, — дед широко покачал бородой.

— Что ж я, врать буду?

— Нет, я не к тому, — поспешил исправить оплошность Мирон. — Только за что же такая деньга?