Иван Данилов - Зимний дождь

Домой дед вернулся, когда солнце было уже совсем высоко. Владимир сидел у окна, брился трескучей машинкой.

— Ты завтракал? — спросил Мирон, опускаясь на лавку.

— Да, закусил…

— Куда собираешься-то?

— В школу надо сходить.

— Вчера же был…

— Надо еще, — отозвался Владимир. — Не всех учителей видал.

— Ну сходи, — вяло согласился дед. — Учителей, конечно, нужно почитать.

Закончив с бритьем, Владимир быстро оделся и ушел.

Мирон целый день просидел в избе, поджидая внука.

— На реку ходили после уроков, — сообщил Владимир, вернувшись уже в сумерки.

— С детьми, что ль?

— Нет, с учителями.

— Вода-то прибывает?

— Вроде прибывает.

— Хорошо, — вздохнул о чем-то Мирон.

Было воскресенье, тихое, солнечное. Над хутором плавали голубоватые дымки; радуясь теплу, в кронах деревьев шумели птицы. В соседнем дворе шла баталия за скворечник. Скворцы гонялись за воробьями, выкуривали их из деревянного домика.

Мирон и Владимир складывали в кучу хворост.

— Ух и вредная же птица эта, скворец, — проговорил Мирон, следя глазами за поединком птиц.

— Да, вишне от них достается, — согласился Владимир.

— Не в вишне дело, — сердито пояснил Мирон. — Я уж сколько годов за ними наблюдаю. Несправедливая птица. Прилетят с юга — и к скворечнику. Если там ихнее прошлогоднее гнездо — ни за что не поселятся сразу. Улетят и будут ждать, пока воробьи очистят их сранки. Заявятся, юркнут — и опять умелись. Дожидаются, когда им и пуху натаскают. А уж когда все готово — тут они хозяева. Такой гвалт поднимут, — Мирон покачал головой. — Чудно все в мире: о ком больше заботы, тот наглее. Им уж и так и дом люди построят, и на шесток поднимут…

— Это что, у всех скворцов так? — удивился Владимир.

— Не скажу про всех. А вот за этой семейкой я давно поглядываю, — Мирон ткнул пальцем в соседний двор.

— Из недобитых буржуа, видно, — отозвался Владимир.

Мирон ничего не ответил, нагнулся за новой вязанкой.

— На рыбалку-то не собираешься? — спросил Мирон. — Теперь белесть пошел.

— Не хочется что-то, — отказался Владимир. — Пойду, просто так поброжу в займище.

И опять дед Мирон коротал в одиночестве остаток дня. К вечеру он увидел в окно Владимира вместе с Лидой. Они шли из леса, шли веселые, ничуть не смущаясь хуторских окон. Учительница была празднично одета, несла в руках небольшой букетик золотисто-огненных цветков мать-мачехи. Они прошли мимо хаты.

Заявился Владимир часа через три. Мирон сидел хмурый.

— Ты девку-то у Семки не отбиваешь? Гляжу, вместе вы все…

— Отбивают только овец от стада, — легко отозвался Владимир. Он был весел и не заметил недовольства деда.

— Грамотный, гляжу, ты дюже стал! — повысил голос Мирон. — Прямо спасу нет.

— Может, у нас серьезные намерения…

— Дюже сурьезные… Такие в лесу только и решаются! — закричал Мирон. И кряхтя, полез на печку.

По хутору пополз слух о том, что из-за Владимира учительница расстроила свою скорую свадьбу с Семкой. Бабы ловили Мирона на улице, выспрашивали, тут ли будет свадьба или там, в городе.

После одной такой беседы у колхозной конторы Мирон вбежал в хату злой, чтобы сказать внуку все, что накопилось в душе. Владимир сидел у окна, разглядывал фотографию матери, и ярость потухла, стало жалко: рос парнишка без матери и отца, может, они с бабкой и не доглядели чего… Но совсем остыть Мирон не смог и, бросив мимолетный взгляд на внука, спросил:

— Когда же домой? Хотел через неделю…

Владимира не удивил вопрос деда.

— Завтра уеду, — спокойно сказал он.

…Первый автобус уходил рано, еще до света. Владимир вскочил, поспешно собрал вещи. Дед лежал на печи.

— Поехал, значит? — подал он голос.

— Да. До свидания, дедунь…

— Езжай, — попрощался Мирон. — Я уж провожать не пойду. Недомогаю что-то. А там ветер. Езжай…

Мирон слышал, как хлопнули ворота, как, удаляясь, затихали шаги. Полежав еще немного, он слез с печи, вышел во двор, постоял у плетня. Дул ветер, но весенняя земля парно дышала и обещала близкие всходы. Кричали петухи, под яром ухал молот, и в ответ ему звонко и молодо отзывалось железо. Мирон застегнул у ватника верхнюю пуговицу, открыл ворота и зашагал к кузнице.

1966—1968

В русских рубленых избах и в казачьих пятистенных куренях, в самой малой саманной хатенке — по всей России, во всех ее деревенских домах — висят на стенах рамки: то простые деревянные, то витые багетовые, окрашенные под бронзу. В них среди тесно сдвинутых фотографий можно увидеть рядом бородатого, надменно-испуганного урядника с саблей на животе и улыбчивого парня, стоящего под крылом реактивного самолета. Какая непохожесть поз, какое разное выражение глаз, но, если внимательно приглядеться, можно найти в их лицах что-то родственное.

И еще много, много фотографий: по бокам, сверху и снизу от этих двух. И все знакомо, много раз видано: от молодых в день их свадьбы, где жених негнущимися пальцами держит руку напряженно-скованной невесты в фате, до скорбно склоненных голов над покойником, тонущим в цветах. И почти под каждой крышей над всем этим, выше других рамок, — отдельный мутновато-раскрашенный портрет, увеличенный после войны. Более тридцати лет молчаливо смотрит он давними глазами на поседевшую, приниженную годами и горестями жену, на детей, ставших старше его. Это тоже стало привычно и уже не удивляет наших глаз. Порою только вздрогнет сердце, если в доме пожилого одинокого человека увидишь рядом с карточками чистолицых парнишек с осоавиахимовскими значками газетный портрет недавно погибшего космонавта.

Бывает, тут же, но только с наружной стороны стекла, воткнута и открытка с цветком или красным флагом — редкий поклон сына или дочери, канувших в городах.

В чужих домах мы все-таки глядим на фотографии, хоть и бегло и чаще всего в какую-нибудь неловкую минуту, когда совершенно нечем заняться или не о чем говорить. А вот дома, у родителей, куда порой занесет попутная дорога, иногда и не повернешь головы к стене, где висит такая рамка. А ведь там целая летопись рода, твой исток. Да разве найти время нам, деловым, торопливым людям, для таких сентиментальных занятий? Ну уж если, скажем, не был ты в родительском доме лет пять-семь, тогда еще и бросишь мимолетный взгляд туда, где сидишь ты сам, кругломордый, бездумно-счастливый, и, покосившись на зеркало, отметишь, как мало похож на тебя тот мальчик, и грустно подумаешь: годы-то как идут! Недавно, кажется, фотографировался. Ну да, на втором курсе культпросветшколы… Двадцать лет прошло… И после этого долго будешь стоять у стены и вглядываться в фотографии матери и отца, сестры, которой писал и не вспомнить уж когда. Лица хорошо знакомых людей как бы заново откроются и озарятся ранее неведомым светом.