Иван Данилов - Зимний дождь

Вот и моя фотография. Я сижу верхом на гарцующем коне, в бурке, кубанке, у пояса — кинжал… Мне тринадцать лет. Ах, как хотелось мне тогда иметь и коня, и бурку. Но ничего этого не было. Все это искусство заезжего фотографа-фокусника, который полдня провел возле избы-читальни и всякого нарядил, кому во что хотелось, и любого посадил на то, на что желалось: на коня, в лодку и даже в танк. А все садились на обшарпанную скамейку, вынесенную из избы-читальни. Сестра Лида не пожелала чужих нарядов — у нее были свои: новые резиновые сапоги; на фотографии они на первом плане, и отблеск их, кажется, озаряет даже ее лицо. Впрочем сам я в тот день сиял не хуже праздничного самовара.

А вот и живые, не нарисованные кони, запряженные в тачанку. Это, наверное, последняя тачанка, возившая председателя колхоза; вскоре ее сменила автомашина «Победа»… Опустив ноги на рессоры, сидят в тачанке дядя Петя, младший брат матери, и его дружок Ванька. Года через два после того как они сфотографировались, брат мой Володька осенней ночью задавит Ваньку трактором. Они пахали зябь всю августовскую ночь, Ванька устал и попросил прицепщика — тринадцатилетнего Володьку — объехать круга два, пока он отдохнет. Гоны были большими, и Ванька, дожидаясь машины, уснул рядом с бороздой… Долго после этого Володька не мог даже слышать гул трактора.

Вот и последний слой фотографий, те, что были на виду, — дядя Федя в кремовой рубашке со своим другом, я, выступающий на каком-то литературном вечере. Лида с мужем и сыном Андрюшкой на Октябрьской демонстрации. Моя дочь Галка в кустах сирени. Андрюшка на мотоцикле, Андрюшка у микрофона — совсем уже парень — с битловской челкой, в модных штанах. И опять Галина…

Больше половины рамки заняли теперь фотографии внуков, они тут во всех возрастах — от лупоглазых гологоловых несмышленышей до тех, какие они сегодня. Всего несколько карточек без них — я, трехлетний, вцепился в руку бабки Сани, да еще мы с матерью на крыльце. Но видно только меня, себя мать закрыла опять же фотографией Галки, где она, озоруя, показывает язык. Кстати, это единственная фотокарточка матери, никогда она не снималась, даже на документы. Местность у нас беспаспортная, а на всех иных документах — молочных книжках или налоговых квитанциях — фотографии не требовались. И даже этот единственный снимок случаен: как-то я приезжал в станицу вместе с товарищем фотокорреспондентом, он и щелкнул нас без всяких предупреждений. Как раз мать присела на крыльцо рядом со мною, в пестрой рабочей кофте, на голове до глаз платок, жилистым тяжелым рукам выпала минута отдыха.

Весь стол завалил я фотографиями — так много оказалось их в узорчатой рамке, и за каждой из них чья-то судьба, несколько строк из летописи Скуришенской станицы. Как же разместить мне их, чтобы каждое лицо было на виду? Может, оставить только главное, самое нужное? Но для меня главные — те, где мои деды, отец, его братья, не пришедшие с войны, а для матери — Галька с Андрюшкой, мы с Лидой…

Нет, не надо ничего трогать, не надо менять местами, пусть все останется так, как в один из печальных долгих вечеров разложила карточки мать. Просто те, что вытеснены нынешними, я вставлю в другую рамку и повешу в своей городской квартире. Пусть на меня, на дочь мою, на всю жизнь нашу глядят их глаза, глаза напуганные, строгие, задумчивые.

1973

В дни сенокоса колхозная электростанция смолкла — все уехали в луга. Я погоревал, что теперь вечером нельзя будет писать.

— А у нас же лампа есть, — напомнила мне мать. — Сейчас я найду, она на потолке где-то.

И вот стоит на столе эта лампа, старая лампа, свидетельница военных лет. Я зажигаю ее и не могу сдержать дрожи в пальцах — так и кажется, что сейчас, как только прикрою фитиль стеклом, на белую стену упадет тень моей матери, молодой и красивой. И себя увижу на стене — головастого, давно не стриженного, высунувшего язык над каким-то рисунком, а рядом — сестру…

Но ничего нет, тени не возвращаются из прошлого.

Война, кроме голода и холода, запомнилась еще темнотой в хате. На столе изредка зажигали коптилку, язычок ее боязливо дрожал и тух от дыхания. Поэтому в хате по вечерам было всегда сумрачно. Во дворе по ночам чаще было светлее: небо то освещали прожекторы, то всполохи за Доном, то долгое красное пожарище над Сталинградом.

А в хате всегда темень, сумрак…

И вот однажды зимой, придя за полночь из МТС, отец сказал, что хочет сделать настоящую лампу. И я теперь, пересиливая сон, обязательно ждал отца с работы в надежде, что он принесет лампу.

— Пап, ну скоро ты ее сделаешь? — спрашивал я, едва он переступал порог.

— Да вот уж танки отремонтируем…

Спустя неделю или две опять тот же вопрос. И ответ:

— «Катюш» много привезли. Сделаем их, уж тогда…

Прошло немало дней, а может, и месяцев, пока однажды, уже весной, отец принес готовую лампу. Он сам налил в лампу керосину, сам зажег, надел стекло…

— Господи, как молния! — изумилась мать.

Она ставила лампу на стол, на припечек, и мы с сестрой кидались из угла в угол, и всюду было светло.

И было несколько таких вот ярких, почти сказочных вечеров. А потом мать сказала нам с сестрой:

— Зря гас не жгите, где его взять, керосин-то?..

И вскоре мы привыкли к тому, что лампу можно зажигать только ради очень важных дел. Я запомнил, что при ее свете читали письма с фронта, да еще когда отец писал календарь погоды, высчитывая летние дожди и надеясь на урожай.

Так и запало мне в память, что для дел неглавных, необязательных эту лампу зажигать нельзя…

…Я сижу за столом, на лист бумаги ложится свет лампы далекой военной поры, и карандаш в моей руке подолгу молчит…

О чем ни заговорю, про что ни вспомню — все от времен войны отсчитываю. И сам не замечал, что такое у меня летоисчисление, и не понимал, почему так. А вчера увидел у соседнего парнишки-первоклассника связку счетных палочек, красивых таких — синих, красных… И вдруг вспомнил… Сорок четвертый год. Свой первый класс. На партах разложены гильзы от патронов, идет урок арифметики, мы учимся складывать. Позванивают наши счетные палочки… Два и два — четыре… Уже четыре года идет война.

Все мои ровесники, целое поколение училось считать на гильзах. Впрочем, у многих в нашем классе были и неотстрелянные патроны…

У каждого человека есть любимая песня, та, которая чаще всего приходит к нам в детстве, и потом всю жизнь мы носим ее под сердцем…

Поздним вечером мы с дочерью сидим у шалаша, и я пою свою песню.