Иван Данилов - Зимний дождь

Я ощущаю на ладонях тяжесть подковы. Я не выброшу ее, потому что верю — подковы находят на счастье.

Я принесу подкову в свой дом. Но ни к порогу, ни к двери прибивать не стану. Не верю я, будто гвоздями можно что-то долго удержать. Просто положу подкову на свой рабочий стол.

Звездная августовская ночь. Тихо на речке Медведице — ни шороха, ни всплеска. Беззвучно бьется тонкая камышинка, озябнув в струях глубинного родника. В черной воде затона тускло отражается ковш Большой Медведицы. Громадные и недосягаемые звезды смотрятся в маленькую земную речушку, чтобы убедиться в том, что они светят.

Между двух темных сосен висел молодой легкомысленный месяц. Деревья чуть покачивались под ветром, и чудилось, что месяц кидается из стороны в сторону и все никак не может решить, куда ему деваться. Будто и впрямь в двух соснах заблудился.

Над тихой задымленной утренним солнцем рекой послышалось лошадиное ржание и сухой звук колотала. Два красных коня вышли из зарослей чакана, забрели в воду, нешумно напились и, подняв головы, долго глядели на далекие в синем мареве курганы. И думалось мне в эти минуты о родном, широком, российском.

В прозрачную тишину вплелся гул реактивных. Они пролетели высоко, оставив в просторном чистом небе две белые полосы, как размашистый санный след.

Летними ночами меня всегда будят самолеты. Коротко и тяжело прогудит за облаками реактивный, и все опять стихнет. Только из травы слышится звон трубачиков, и от него трудно заснуть.

Тогда я сажусь на подоконник, гляжу в синюю ночь и слушаю тишину. Так можно сидеть и час, и два, пока снова не зарокочет небо. И подумается, что это самые главные звуки, покажется, будто в мире нет ничего другого — только гул самолета и чуть слышный стрекот трубачиков, а ты, на пятом этаже, как бы между ними.

Трубачики звенели вчера, на прошлой неделе и тысячу лет назад. И неужели люди допустят такое, что однажды они замолчат навсегда?

Я иду по станичной улице и встречаю девушку. В руках у нее замечаю свою книжку. Я продолжаю шагать все так же, лишь чуть-чуть выше поднимаю голову.

Иду, раскланиваясь с земляками. В одном дворе слышу за спиной разговор женщин:

— Кто это прошел? Не угадала…

— Тот? Да сын Петра Михайловича…

Значит, я для них еще не сам по себе. Я только сын человека, всю жизнь растившего на этой земле хлеб.

Теперь по ночам долго не спится, никак не дождешься тишины — подкрадется дождик к твоему подоконнику и, торопливо постучав, улетит вороватым воробьем; ты уже забудешь о нем, а он вдруг вернется и еще несколько раз клюнет в окно; чуть погодя зашуршат под поздними шагами листья, еще вчера неумолчно говорившие о лете, потом, когда кажется, все уже уснуло, в небесной выси расколется вдруг одинокий голос дикого гуся…

И не сомкнуть глаз до белой зари, и ты будешь думать о том, почему осенние ночи такие звонкие, а это в тебе самом негромко звучит прощальная память о теплых дождях в степи, о луговой, ничем не приметной былинке, о прозрачном кленовом листе, встреченном вчера на дороге.

В саду сняли плоды, и деревья, приподняв уставшие ветви, стали выше и разговористее. День и ночь теперь слышится их густой мягкий говор. Может показаться, что сад, освободившись от бремени, безмятежно отдыхает. Но так видится лишь издали. Под каждым листком деревья уже завязали зеленые узелки, чтобы в беспечной болтовне не забыть о весне, которая придет.

Лист с деревьев еще не упал, а в сад мой пришла зима. Пришла ветреной темной ночью. Я открыл калитку в сад, когда еще не рассветало, и увидел деревья, за одну ночь ставшие нагими, и снег был густо запятнан листвой. Опавшие листья показались мне чьими-то следами. Может, это осень, застигнутая врасплох, металась по саду, по-заячьи петляя между деревьями.

И сегодня темно в моем окне. Окно видно сразу, как только повернешь на нашу улицу, и я, вот уже много дней возвращаясь домой по вечерам, всякий раз жду в нем света. Нет, не жду, я знаю, что, кроме меня, его некому зажечь, и все-таки хочу его увидеть…

Я не знал, что светящееся окно так много означает для человека. И поговорка «свет в окне» казалась мне пустой игрой слов — эка радость, свет! Мое окно светилось всегда. Где бы я ни был и как бы долго ни задерживался, оно ждало меня. И я часто не замечал его постоянной терпеливости. А теперь в окне моем темно. Но я каждый вечер хочу надеяться, хотя надеяться мне не на что. Вокруг горят только чужие окна.

Вчера на закате солнца я ушел в лес, чтобы не видеть чужого света, вернуться домой, когда в городе уснут все окна. Долго бродил там, уже загустел сумрак, когда из глубины чернолесья пролился струистый желтый свет, и я торопливо пошел к нему. Впереди, в гуще леса, стоял зажженный осенью клен, он светился чисто и прозрачно, и мне, забывшемуся, он показался на минуту моим непогасшим окном.

Лес облетел, черно и голо на лугу. Ветрено. На ветке старого клена каким-то чудом уцелел единственный лист. Клен стоит в отдалении от леса, на взгорке, и отовсюду видно, как примятый разлучно-желтого цвета лист на узловатой ветке все машет и машет кому-то.

В апреле, когда полая вода раскачивала серые берега, я увидел на самом краешке обрыва маленькую елочку. Шершавые языки волн вылизывали из-под нее раскисленную почву, корни ее беспомощно, как руки утопающего, болтались в воде. Еще бы несколько минут — и река обрушила уступ, за который держалась елка.

Я решил спасти ее. Осторожно выкопал белолапку и посадил в станице возле избы-читальни, между двух молоденьких верб. Я знал, что ель не переносит солнечных лучей, а тут в тени ей будет вольготно.

Елка быстро пошла в рост, соперничая с соседками. Года через три я срубил вербы, чтобы не мешали ей тянуться ввысь.

Елка буйно распустилась, но как-то отяжелела, потеряла высоту. Потом уж я понял, что зря лишил ее соперниц. Высота берется в споре.

Декабрьской ночью выпал снег. Он лег уверенно и глубоко, и земля притихла в ожидании какого-то чуда.

С рассветом на улицах, как обычно, появились люди, но шли они медленнее — мешал снег. Раньше времени высыпали из квартир дети. Они бегали, играли в снежки, часто падая от непривычки к зимней обуви. Весь день отовсюду слышался гвалт, а в комнате, где живет старый балетмейстер с горластой радиолой, было непривычно тихо.

Поздно вечером я вышел во двор. Двор как двор. Вот только не видел я раньше, что деревца так высоко поднялись. И еще заметил, что окна в нашем доме разноцветные — белые, голубые, желтые. Снег как снег… Со следами, глубокими и мелкими, с крестиками птичьих лапок, обрывками каких-то слов, начертанных озябшими пальцами.