Иван Данилов - Зимний дождь

Над землею осталось лишь безоблачное пустое небо.

Отца моего называют в станице расплетенным. Иначе говоря, простоватым, без нужной человеку хитринки. То он скажет на собрании, о чем и без него многие знают, да помалкивают, то всенародно отчитает загулявшего парня, до которого вроде бы и дела ему нет.

Не знаю, от чего это у него идет: от характера или от того, что всю жизнь поручают ему самую неблагодарную общественную работу. Народный контроль нужен в колхозе — поручают Петру Михайловичу, товарищеский суд — избирают его, председателем в ревизионной комиссии — опять он. Случится ли где драка или цыплята на ферме подушились — бегут к нему…

— Чудной у тебя отец, — с усмешкой сказала мне одна из землячек. А меня похвалила: — Ты-то вроде не такой…

Наверно, в самом деле я не в отца, только от похвалы этой стало мне грустно.

Она и он сидели на пороге своего дома. Был конец июля, пора густого звездопада, и они глядели, как, сверкнув в ночной синеве, стремительно гаснут синие искры. Тихо было в станице, и лишь далеко за садами рассказывала о чем-то чуть слышная гармошка.

— А где та звезда, которую ты мне дарил тогда? — вдруг спросила она.

Он чуть усмехнулся.

— Нет, правда, найди…

Он долго глядел в небесные россыпи и показывал то на одну, то на другую звезду…

— Нет, та была ярче…

Они замолчали и, кажется, не особенно огорчились, что не нашли своей звезды.

— Душно нынче. Давай спать на сене, — предложила она.

И они ушли из дому на приметок колючего лугового сена. Над ними летели звезды, и далекая гармошка все бродила у тех садов, где они не были уже очень давно.

Заснули они перед зарей под петушиные крики, когда ковш Большой Медведицы перевернулся и окропил их дремотным светом.

А через час она разбудила его.

— Посмотри, я нашла, — говорила, счастливо и чуть смущенно смеясь. — Вот она…

На востоке над краешком горизонта сияла в рассветной дымке ослепительно яркая звездочка. И он тоже узнал ее — то была утренняя звезда.

В июле, перед сенокосом, на лесных полянах поспевает земляника. Женщины, как бы ни были они заняты в эту пору всегда выкроят день, чтобы сходить за лесной ягодой.

Субботним вечером три-четыре соседки сговорятся назавтра пойти в зареченский лес, к Ястребковым дубкам, где в прошлом году все лощины были красными от ягод. Еще с вечера они освободят от откидного молока или кваса обливные ведра, достанут из сундуков чистые платки. И будет некрепок их сон этой короткой летней ночью, по нескольку раз проснутся и подойдут они к окну…

Спеет земляника утренними зорями, и женщины выходят из дома рано, едва сгонят с база коров. Чуть припозднились — и детвора изомнет голыми животами все ягодники.

Солнце не поднялось еще и в полдуба, а они уже на месте. Сначала ходят рука об руку, раздвигают холодные от росы травы. Потом разбредутся по кустам и, напав на сильный ягодник, сноровисто, торопливо рвут землянику, и крупные ягоды звонко стучат о дно ведра.

Незаметно солнце взойдет в зенит, и одна из женщин заметит, как в дубовой роще колыхнутся солнечные всплески, будто там меж дубов пройдет она сама, в белом платье, изношенном давным-давно. Она долго будет прислушиваться к тишине, не веря себе, и глядеть туда, где промелькнул неуловимый солнечный зайчик. Звонко, как озорной парень, свистнет над ее головой пичуга, и женщина вздрогнет, и полная горсть земляники на секунду замрет над ведром. Опомнившись, она усмехнется тайно и грустно. И тут же услышит голос:

— Ау! Где вы?

— Ау! — отзовется их третья подружка с дальней поляны.

Потом они опять соберутся вместе, поставят ведра, наполненные земляникой почти до ободка, и усядутся под дубом в тени, развяжут платки и положат усталые руки на траву. Они помолчат немного, и одна из них вдруг скажет:

— На этой поляне до войны мы с Гришей косили. Помню, в полдень легла отдохнуть, а проснулась, гляжу — он несет мне полную фуражку земляники. Красная, ягодка к ягодке.

— А мой из Рассыпного привозил, — припомнит другая. — Крупную, страсть. Больше такой и не видала сроду…

А третья промолчит. Третьей нечего вспомнить.

И те двое поймут это и спохватятся:

— Ну, давайте еще подорвем немного, да и пойдем. Внуки-то целый день без глазу.

И опять женщины собирают землянику молча и сосредоточенно.

Спадет жара, и они тронутся к дому. С полными ведрами осторожно перебредут речку, подоткнув подолы, перебредут уставшие и тихие. А солнце будет клониться к закату…

Солнце покатилось под уклон, и озаренные им вершины тополей напомнили серебряные купола древних соборов. Возле этих соборов бился молодой стрепет и звал к себе подругу. Я стоял и неотрывно глядел на верхушки сияющих тополей, смотрел так, будто молился. Только молитва моя была очень земной и, пожалуй, даже греховной.

В сухом тутовнике одиноко и скорбно подавала голос горлинка. Негромко и ненавязчиво печалилась она.

К ней подлетели две шумливые сороки, закружились возле, огорновали горлинку.

— Чо-чо-чо? — стали выспрашивать они ее. — Что-что-что?

И горлинка сразу смолкла — испугалась, что ее подслушанную боль разнесут по свету.

Федору Сухову

После летних грозовых ливней на листьях вербы, на тонких стеблях овсюга, на розовых лепестках клевера висят, как зернышки, прозрачные дождевые капли. Одни из них упадут на землю и напоят корни, другие, вобрав в себя солнечные лучи, покажут всю красоту какого-нибудь доселе незаметного цветка. А иные упадут в бесплодный песок и бесследно исчезнут в его скрипучей сухости. Капли не загадывают, куда им упасть.

Неподалеку от реки, на дороге, я поднял подкову. Подкова оказалась старой, с бурыми наростами ржавчины. Видно, не вчера потеряли ее стремительные ноги, не один год пролежала она в земле. Я держу подкову на ладони и, разглядывая, хочу угадать, какое счастье обещает мне находка…

Когда и какой конь обронил подкову, которая теперь смутила мою душу? Может, это был крутогрудый дончак гулебщика [6] охотника (местн.) . , настигавший разбойника-ногайца, или горячий взмыленный жеребец красноармейца, летевший вслед за белой сотней, а может, по этим просторам мчалось, пыля, Игорево войско? Никто не скажет, чей конь носил найденную мной подкову. Но одно я знаю точно — была она на ногах горячего, шального скакуна. Лошади осторожные, ленивые подков никогда не теряют. Их подковы могут болтаться, шлепать, избивать им копыта, но не отлетают. Не люблю я этих коней с опущенными головами — так и кажется, что они все время ищут торбу, чтобы уткнуться в нее, не считаю за коней и тех, что дрожащими ногами ощупывают и лед, и землю. С такими не настигнешь врага, не подоспеешь на помощь к другу.