Иван Данилов - Зимний дождь

Песня грустна и сурова. Она о том, как погибла в бою с атаманами девушка-пулеметчица… Но я не боюсь этой песней ранить детское сердце. Ее пел мой отец, когда мне было столько же лет, сколько сегодня дочери.

Дочь слушает молча, затаив дыхание, совсем так же, как слушал я отца. Потом просит:

— Папа, спой еще раз.

Я опять пою, и в голос мой, пока еще не очень уверенно, вливается тонкий голос дочери. И думается мне в эти минуты, что песне этой жить еще долго-долго.

Часовым он стоит у колхозного сада, что раскинулся за ериком. Со всяческими невзгодами — буранами, суховеями — первыми встречаются кусты лоха, выстроившись в шеренгу. Между перепутавшимися серыми ветвями набилась сорная трава — перекати-поле. В сад ей дорога заказана.

Сомкнув верхушки, держа наготове свои колючие ветви, лох круглые сутки в дозоре. Трудная у него служба. Своей грудью заслоняет лох яблони, вишни, чтобы черные ветры не ворвались в сад и не оборвали розовую кипень, чтобы медвяным соком наливались плоды.

Скромный, неприметный, а силища какая! Ни ураганам, ни метелям не согнуть его. Может быть, никому и невдомек, как тревожна и сурова его жизнь. Недаром вся листва у лоха седая.

Ночью из густой листвы, с самой макушки дерева звонко сорвется крупное перезрелое яблоко, — может быть, самое последнее в уходящем лете, — и ты увидишь, как покатится оно по черной отпотевшей земле, потом замрет, наткнувшись на сухие будылья укропа, и долго будет светиться и манить к себе.

Но ты не встанешь со своего топчана, чтобы поднять его, и потом ночи две или три, просыпаясь, станешь искать глазами это белое позднее яблоко.

Молоденький тоненький дубок выбежал из леса на опушку и, ослепленный светом, скрылся в зарослях чернобыла. Но оглядевшись, упруго расправил свои веточки и радостно захлопал листьями, потянулся ввысь.

Мрачно глядели на него древние, знающие жизнь деревья, и грозно махали в его сторону ветками. А те, что совсем дряхлые, скрипели и глухо стонали: «Выс-кочка, выс-коч-ка…»

Дубок был один-одинешенек на опушке. Он испытал на себе и палящие лучи июля, и колкие ветры декабря. Рос на юру и ни за кого не прятался. Он шел в разведку на еще не обжитую деревьями землю. Нес дальше семена жизни.

В низком, прикопченном облаками небе летят осенние журавли. «Курлык-скрип, курлык-скрип», — тянется над стылой землей протяжный птичий стон. Журавли летят по вечерам, в темноте, летят тяжело, трудно — им, наверно, не хочется покидать эту землю. «Курлык-скрип, курлык-скрип…» Медленно плывет журавлиная стая над почерневшим лесом, над пригорюнившимися хатами, над холодными озерами и затонами.

Пролетят журавли, протрубят свою песню, и онемеет небо до весны, до половодья. Долго-долго свистеть зимним ветрам, хороводить белым метелям, и тебе в это время не раз приснится прощальная песня журавлиной стаи. А когда реки выйдут из берегов, задымит, запарит земля, в просторном небе опять послышится знакомое, но теперь уже величаво-радостное курлыканье. Запрокинь тогда голову, и в далекой синей глуби увидишь возвращающихся журавлей. Весной они летят высоко-высоко — им надо очень хорошо разглядеть землю, с которой они впервые поднялись в воздух, землю их гнездования. И потому взмах их крыльев нетороплив и обстоятелен. Они торжественно молчаливы и кричат изредка, если только надо позвать заблукавшего в облаках молодого журавля.

«Курлык-курлык», — падают на землю праздничные трубные звуки. Но это не праздник. Просто журавли возвращаются домой.

Садилось большое желтое солнце, и просторная площадь была залита золотым прозрачным светом. Через летний город навстречу мне шла золотоволосая девушка, и лицо ее тоже светилось, и я, будто ослепленный, остановился и, пока мы не разминулись, не тронулся с места, а только глядел ей вслед и думал, что таких вот святых, светлых лиц я никогда еще не видел у девушек.

И тут же почему-то всплыло, что сегодня — день моего рождения, и мне — тридцать пять, и вспомнил я, открыл для себя, что такие лица видел, и смотрел на них в упор, только было это не вчера и не на прошлой неделе…

Листья дуба похожи на ладонь рабочего человека. На многих из них запеклись белые бугорки, подобные мозолям.

Лист клена — тоже ладонь. Но хрупкая и прозрачная, с обнаженными чуткими жилками.

Я не стану их сравнивать, и ни тем, ни другим не отдам предпочтения. Дело совсем не в том, какие они, листья, с виду. Важно, как эти ладони поднимают дерево.

Вот и последняя, самая низкая звезда померкла…

Я сижу над речным обрывом у затухающего костра и гляжу, как в заревой розвидни обозначаются очертания знакомых мест.

Каждый куст, еле приметная тропинка в травах известна здесь мне. И все равно всякий раз в утренней дымке обязательно увидишь что-нибудь такое, что не замечал раньше.

Под обрывом, почти у самой воды куст татарника маячит рогатым оленем. Из старого заросшего талами окопа выпорхнул вспугнутый кем-то соловей, и тотчас оттуда донесся тонкий, но требовательный писк. Медленно подплыла к камышине большая лягушка, и уставясь, долго глядела на меня глазами колдуньи — старой и мудрой…

Все знакомо, все вечно ново у родной реки.

В высоких ромашках на солнечной поляне сидели две девушки. Совсем еще юные девчушки: косички — мышиные хвостики, платьица их бугрились чуть-чуть, словно спрятали они за пазухой по две маленькие зеленые груши-дулятки.

Наверно, дома украдкой от взрослых они еще играют со своими незабытыми куклами и с визгом бегают по двору. Но здесь, среди лугового цветенья, они сидели притихшие, серьезные и обрывали лепестки ромашек. Им еще не о ком и не о чем гадать, но гадать все-таки хочется.

Ярким полднем из невидимой тучки пошел дождик. Шел он тихо, неуверенно, с остановками, будто натыкался на что-то. Потом освоился и припустил, побежал, стуча по лопухам, по серой дороге тонкой светлой палочкой.

Тополиным пухом плыли над землей белые облака. Они то пригашивали солнце, то размывали синеву неба. Порой высокое облако проходило над недалеким лесом, плутая в его зеленых вершинах, и виделось тогда, какие большие деревья растут у нас. Много раз ты бывал в этом лесу, но вдруг опять поманит туда, чтобы запрокинув голову, побродить под облаками, послушать шум вершинной листвы.

Плыли облака… И вдруг растаяли. И синь неба сразу вылиняла, и деревья уже не казались высокими, лес не звал к себе…