Иван Данилов - Зимний дождь

Вы помните ту глазастую ромашку, встреченную на речном крутоярье?

…Было утро, только что поднялось солнце, и по воде огромным белым колесом покатился медленный туман. Он скрыл тальники, высокие деревья и другой берег — все, что было вдали. И в эту минуту увидели вы рядом с собою, среди полыни, единственную ромашку, неяркий солнцеликий цветок. На одном из ее лепестков прозрачно сверкнула капля росы, и чистый свет ее озарил ваши глаза. И показалось тогда, что в мире нет больше ничего, кроме этой ромашки и вас.

…Потом было много цветов: одни сами выбегали на вашу дорогу, иные долго приходилось искать, но ту, единственную, над рекой, вам никогда не забыть.

Конечно, может, вам встретилась вот так и не ромашка, а мраморно-белая дрема или одуванчик. Суть ведь не в самом цветке…

— Ого-го! — кричит мальчик, нагнувшись над серым срубом колодца, и тут же испуганно отшатывается, не услыхав в ответ эха.

В том колодце давно нет воды, а мальчик еще не знает, что пустая глубина всегда нема.

В той далекой светлой хате всегда пахло знойным летом: отец смешивал табак с сухим донником, и медовый его дух напоминал золотисто-желтые июньские луга, вздохи кос над падающей травой, осторожный звон бубенца на шее отдыхающей лошади. Давно я не был в хате отца, забыл ее теплые запахи, растерял из памяти ее звуки. И не замечал уже, что живу с немым сердцем, с незрячей душой.

После лета вернулась из станицы дочь и привезла в подарок несколько стебельков донника. Она подала их мне и вернула все забытое. Увиделась станица под горой, желтой от спеющей ржи, дом отца, обмытый летними ливнями, та поляна с донником, где веснами лазил я на поднебесный тополь за сережками — даровым лакомством детства, где мать косила перестоявшую жесткую траву. Не с этой ли поляны мать и поныне несет на ладони твердые литые мозоли?

Я держал в руках грубую духовитую траву родного края, и опять прозревала моя душа.

…Наверное, не зря предки мои, собираясь в дальние походы, сыпали в расшитые кисеты табак, перемешанный с донником.

Яблоня цвела крупно и ярко, все силы ее ушли в развернувшиеся бутоны, на дне которых не оказалось ни капли нектара. Пчелы не летали к цветам, и она, ничего никому не отдав, пришла в осень нищей, без единого яблока.

Вдали от поля, сбочь дороги, я встретил одинокий колос и пожалел его: каким же ветром занесло сюда горемычного? Совсем зазря пропадает, а ведь мучился, пробиваясь из твердой неухоженной земли, по капле сбирал влагу. И все напрасно.

Но тут же пришла иная мысль. Склюет его какая-нибудь птаха, и он даст ей силы для далекого перелета или хотя бы для короткой песни. И, может быть, эту песню услышит человек на дороге, идущий давно, устало, с тревожными думами. Птичья песнь напомнит ему о его других, радостных, дорогах, и у человека приутихнет боль.

Разве это так уж мало для жизни одного колоска?

Никакие цветы не бывают колючими, даже у свирепого на вид татарника они ласково-нежны. Но неприступно колюч у татарника лист, им охраняет он цветы свои.

С мокрой ветки упала первая капель. Цокнула и утонула в щербатом мартовском снегу. За ней вторая, третья: цок, цок, цок… Совсем заклевали снег!

Одно мгновение жила каждая из них, искрясь под солнцем, отражая синь неба. И вот уже канули капли в неизвестность. Но не умерли. Напоенные ими, синие подснежники продышали снег, проклевали сухие палые листья. Увидев глаза весны, загомонили лесные пичуги, пришли люди, чтобы унести из леса хрупкую весну…

И никто не узнал, что разбудили весну маленькие светлые капли.

Вода бывает разная. Есть дождевая, от которой растет трава и наливается колос, есть талая, та, что зовется снежницей. Чистая, как слеза, она успевает отыграть ранней весной еще до того, как окончательно отмякнет земля. Коротко прожурчит снежница и растечется по рекам, озерам, прудам.

Но я хотел сказать о полой воде: она приходит поздно, когда земля потеплеет и начнет дышать. Эта вода разливается широко, затопляя луга и огороды. Она всегда мутна: вымывает и поднимает всю нечисть, накопившуюся по оврагам и низинам. Стоит полая вода долго, пока вдоволь не напоит землю влагой, и отступает к большим рекам неохотно.

У каждой воды свое предназначение: и у прозрачной снеговой, и у благодатной летней, но я хотел о полой, земляной…

Оказывается, мой дед Михаил писал стихи. Я узнал об этом совсем недавно. Разыскать из его творений мне ничего не удалось, так как печатался дед сорок с лишним лет назад, притом в единственном издании — хуторской стенгазете. Не могу сказать, хороши ли были его стихи. Читатели той стенгазеты вспоминают, что дед писал «громко и сердито». Пятидесятилетний казак громил кулаков, сообщал, где они прячут зерно, агитировал за колхозы.

Не всем нравились дедовские стихи, многие косились на него. Однажды за какое-то свое произведение дед Михаил жестоко пострадал: сено, припасенное на зиму скоту, было сожжено в одну ночь…

Рассказали мне все это на Дону после одной из встреч с читателями, где речь шла о моих книжках и где многие хвалили их за то, что они легко читаются. Я было даже немного загордился, а потом, когда узнал о стихах деда, подумал: «А ведь не впервые хвалят меня за легкость. И хвалят разные люди. Почему же это все мной довольны? И какой же я тогда писатель? Вот дед Михаил наверняка был настоящим писателем».

Жил на земле человек — Петр Леонтьевич. За станицей, на обожженном солнцем кургане, был у него клочок земли. Там он сеял и убирал хлеб.

Однажды летом, когда от жары спекались губы, он спустился в балку и отрыл давно запримеченный родник. Из-под корней дуба ударила прозрачно-синеватая ледяная струя, и пахарь жадно напился. Пришли соседи, такие же, как и он, землепашцы, и тоже утолили жажду…

Это было почти два века назад. И сегодня в зной идут в балку к тому же роднику люди. Не раз случалось и мне пить из родника, который зовется по имени моего пращура — Леоничевым.

Вот я опять пришел к роднику, и став на колени, склонился над ним…

Эта яблоня в отцовом саду родила впервые: уже в начале июля я поднимал под нею восково-желтые мелкие плоды. На вкус они оказались горьковато-пресными, и я недоумевал, зачем отец посадил на хорошем месте, у колодца, эту скороспелку.

Глубокой осенью, когда падал лист, мне опять случилось быть в саду отца, и я удивился, увидев на этой яблоне крупные золотисто-румяные плоды. Их было немного, но каждое яблоко манило к себе, розово светилось. Я сорвал одно, надкусил — и ожили все жаркие запахи лета. И мне стало как-то неловко за свою поспешность, когда о дереве я пытался судить по яблокам, подпорченным червоточиной и упавшим в траву без времени.