Александр Кротов - Каменные часы

Катерина отошла от калитки Ивашовых и не решилась пойти в дом и предложить свое умение, самой сделалось больно, словно заглянула в колодец, где тотчас появилась Аграфена с зеленоглазыми детьми.

Заголосил-и-и!

Но зря она не пошла в дом к Ивашовым. Нашлись бы слова. Нашлись. Много таких слов она за сорок с лишком лет накопила и от погибших сельчан, и от Аграфены. Замерла бы всякая кровь! Нельзя просто так ей литься. И сама, сама! остановится, как не раз это было.

Снова вернулась Катерина к калитке.

Однако никто не вышел, не позвал. Тени по-прежнему вспыхивали за занавесками, не переставая мелькали. Кому-то еще плохо в этом доме, подумала она, а может, сразу стало худо и матери, и жене. Нового ребенка, нового человека носила жена Коли у своего сердца. Ей уж ничем бы не смогла помочь Катерина. Такая выпала доля. Слезами горю не поможешь.

И пошла потихоньку старая к себе.

Автобус укатил от сельсовета. И как вымерло вокруг. Одна теперь шла по улице. Петушиный крик катился из края в край по деревне, дружно сегодня проснулись птицы, хлопали крыльями, пытаясь взлететь, и победно голосили во все горло, вспорхнув повыше.

Что ж, надо было помогать Коле, справиться о его жизни самой и, если удастся, повидать собственными глазами, утишить боль великой верой в хороший, добрый исход.

Зря забыли про нее новые люди. Глянут мельком: тащится старушонка, и высохла вся, и сгорбилась, никакой в ней не осталось силы, кроме никчемного старомодного колдовства. Колдуньей стали ее считать новые люди с той поры, когда взбесившийся бык из колхозного стада поддел на рога пьяницу-пастуха, а потом всех больших и малых на деревне загнал по домам.

Она вышла на середину улицы и заранее стерпела свою смерть, но не пустилась наутек. Бык подлетел вихрем и, как подкошенный, упал перед ней, подломились его ноги. Зверь испугался ее гордого духа. А может, бесстрашное сердце создает вокруг себя магическое поле, которое способно невидимой стеной защитить храбреца?

Куда там, храбрец!

Катерина улыбнулась. Калика перехожая. Только вот клюшечки не хватает и постненького, смиренного выражения на лице. Очень уж стала стара, худа и неказиста. Хорошо еще, что не пугается народ, как бык испугался, ударился перед таким ужасом на колени. Пена, словно дым, потекла с языка, огненные глаза заволокло туманом.

Сошел на нет зверь.

Лучшие одежды достала Катерина из сундука для поездки в больницу, и, пока в палисаднике ветер выколачивал из них лежалый многолетний дух, прибирала старая в доме, всюду подмела и смахнула пыль, сняла со стены и тщательно протерла древнее ружье деда Евдокимова, помедлила вешать на старое место, эта тяжесть не мучила руки, легка была для нее, неизменно возвращая в былое время: с одной стороны — гладок вишневого цвета приклад, а с другой — шершав от зарубок. Десять их на прикладе, десять гитлеровцев нашло смерть от этого ружья.

Катерина вспомнила тот день, когда с Васей пришла на пепелище и увидела деда Евдокимова, обгоревшего и черного, как древнее божество.

Сейчас она невольно взвела курки и нажала спуск. Щелкнул сухо металл. Боевые пружины не ослабели у ружья. А тогда?

Тогда-то… Катерина вытерла уголки глаз платочком. Тогда-то, господи! И во сне не приснится такой кошмар! Беременную соседку Клавдию фашисты забили прикладами. Увидели фотографию мужа в армейской форме и озверели — Клавдия не смогла отдать на поругание свою дорогую вещь, и в муках умерла. Ее Федор тоже не вернулся с войны.

Старая машинально взвела курки и нажала спуск…

Тогда-то в ливень она схватила ружье и на цыпочках подошла к порогу. Раскатился в это время гром, и в дверь снова постучали. Не открыла… Забарабанили в окно. Полоснула молния, и она узнала искаженное грозой лицо Васи.

Впустила.

С Васей вошел летчик с винтовкой.

Она помогла внести раненого, скоро устроила на лавке постель. Ручьем сошла со всех вода. Не знала, куда метнуться, чтобы помочь прийти в себя своим людям, потеряла голову от желания их отогреть, накормить, и одновременно хотелось спросить про войну, что колесом здесь прошла и покатилась к самой Москве.

А раненый-то как был плох!

Глаза совсем провалились, посинели щеки и лиловым цветом взялись уже губы. Его кинулась она сразу обхаживать и растирать, переодев в чистое. Что делала с людьми война! Что делала!

Старая Катерина ясно увидела уже забытое за годами лицо летчика: твердое, как металл. Тверже, чем бронза!

Сорок лет назад, став на колени, она держала руку командира и боялась отпустить — казалось, жизнь сразу покинет раненого, если отойти только на мгновение. Она услышала, как второй летчик сказал:

— На рассвете нам надо уходить. Здесь не отсидеться…

— Да куда же пойдете?! — воскликнула Катерина и оглянулась на Васю.

Младший брат отвел глаза и принялся носовым платком протирать винтовку. Не ответил. И поняла она, что он тоже решил уйти. Уже обговорил все но дороге.

— Все вместе уйдем, — наконец сказал Вася, — потише дождь станет — и уйдем. — На сестру он не смотрел.

— А мать? — спросила она. — Что с ней будет?

Вася промолчал.

«Конечно, он никуда не уйдет», — подумала она.

— Сначала надо отдохнуть, — сказала Катерина, глядя на раненого и отмечая, что чуть порозовело его землистое лицо, начинает оттаивать от беспамятства.

В запотевшее от дождя окно ничего нельзя разглядеть.

Слой водяной пыли лег на стекло. Костя Сорокин изо всех сил старается проснуться, но так сладостно закрыть глаза и еще мгновение вздремнуть. Однако надо снова собираться в путь, и стрелок встряхивает головой и бессмысленно оглядывается по сторонам.

Нет, ничего не изменилось. Командир еще не пришел в себя. Вася Калитин о чем-то тихо-тихо шепчется с сестрой. Еще минутку, значит, можно поспать.

Дождинки бьют по стеклу и чертят на нем множество быстро гаснущих линий. Потрескивают дрова в печи. Сверкают отблески огня на полу. Овчина уже накалила иззябшие плечи, дрожь давно растаяла, и надо вновь уходить. Костя садится на лавку и потягивается с хрустом. Вконец заспался. Совсем заморочил сон.

Он взглянул на часы.

Половина пятого утра. Сняли гитлеровцы посты на шоссе? Самый сейчас сон, и такая кипит на воздухе мгла, что в десяти шагах не отличишь дерево от человека.

Костя надел просохшую форму, комбинезон, покоробленные от жары сапоги и подошел к Дягилеву, прислушался к его дыханию, поправил съехавшее на пол ватное одеяло. Жалко было тревожить.

— Оставьте раненого у меня, — сказала Катерина, — ему надо поправиться, и вам будет легче дойти до своих.

Костя покачал головой.

— Я не могу вернуться один, — сказал он.

— Вместе вам не дойти, — упрямо возразила Катерина, — и армии уже не нужен глухой человек, — жестко добавила она, — не надо его мучить.