Александр Кротов - Каменные часы

Да, множество писем написала она в разные инстанции и многим людям. Просила, умоляла помочь, заклинала памятью о павших.

Наталья Ивановна разрыдалась.

Ни к чему было сейчас сдерживать себя, стискивать зубы и напрягать все свои силы, чтобы никто не увидел ее боли, страдания — добавилось такое всепоглощающее облегчение от принесенной военкомом вести.

А подполковник-то стоял перед ней — простой русской женщиной — навытяжку, отдавая дань ее многотерпению, этому самому трудному мужеству, самому неприметному, выше которого нет ничего на земле.

И от этого понимания и сочувствия военкома — столько горьких и счастливых слез. От таких утишится боль и просветлеет в глазах.

Ветер носил по комнате клочья белого тополиного пуха, сушил на лице слезы.

Столько лет прошло! Столько лет!

Не дает покоя окаянная война…

Наталья Ивановна вспомнила мертвые улицы города во время артобстрела, как совершенно беззвучно в грохоте рушились громады домов и попрятавшихся людей накрывали многотонные руины. Тогда в подвалах страдали от удушья и умирали порой раньше, чем поспевала помощь: иногда обстрелы длились по нескольку суток без перерыва.

Однажды она кормила грудного сына, не ушла в бомбоубежище среди бела дня — раздался взрыв, и соседний дом исчез на глазах. Тучи дыма и пыли закрыли его развалины. Быстро и страшно это произошло. Наталья Ивановна даже не успела сообразить, что бомба ударила в госпиталь, где она утром сменилась с дежурства.

После налета, уже к вечеру, прибежала с безумными от ужаса и страха глазами мать. Всего два дома на улице уцелели. От воя пикирующих самолетов она почти оглохла, нервно терла себе виски и не могла остановить слез.

Успокоил ее только спящий внук. И перестала трястись голова, и исчез сумасшедший дым в глазах. Вера Павловна вспомнила, что принесла мальчику свой паек.

О чем они говорили тогда?

…Мать проклинала войну и фашистов, и скорее! скорей! просила вырасти внука и отомстить. Тогда отец Веры Павловны уже погиб и братья ее погибли, от мужа не пришло ни одной весточки, кроме похоронки.

Наталью Ивановну поразило ожесточение и ненависть матери. Ей так хотелось после дежурства спать — кружилась голова. Зачем же столько сил тратить на ненависть? Их надо беречь для жизни, подумала она.

В форточку из темноты залетал крупный, искрящийся снег вместе с медленным ленивым ветром. Мертвая улица была полна шума и голосов. Бригады спасателей отрывали погребенных. Звенело железо ломов, скрежетали лопаты…

Все это перекрыл вой сирены. Опять начиналась бомбардировка.

Наталья Ивановна вытерла полотенцем мокрое лицо и заставила себя убирать квартиру, подметать тополиный пух. Сердце глухо и взволнованно стучало.

Мальчишка, конечно, был еще военком — сам пришел с радостной вестью. Лет ему, видимо, не больше, чем сыну.

Помнит ли он о войне, как ее сын?

Дягилева взглянула на портрет мужа и выпрямилась. Он не мог знать, что она оставила годовалого Сережу на руках Веры Павловны и ушла на фронт и свой орден Боевого Красного Знамени получила в конце войны.

Наталья Ивановна сняла портрет и бережно протерла его от пыли, прикрепила на место. «Вот еще немного я узнала о тебе», — подумала она, представив в своем воображении Петра Алексеевича, ведущего самолет, объятый пламенем.

В свое время маленький сын ее дотошно выспрашивал: «А можно ли заблудиться в облаках?» Он верил, что отец не мог погибнуть. Просто произошло какое-то недоразумение. «Как же так? Неужели я никогда не увижу отца?»

Он рисовал небесное море.

И позже, когда он учился уже в школе, учителя одолевали Наталью Ивановну: «Почему ваш Сережа все время рисует одно и то же? Какое-то странное море, где плавают самолеты и взрываются дома. Очень нелепое и однозначное восприятие мира у вашего мальчика».

«У Сережи отец был летчиком», — сказала Наталья Ивановна. На нее взглянули с изумлением: «Какое это сейчас имеет значение? Почти десять лет прошло с войны. И по рисованию в школе существует учебная программа, и ее надо выполнять. Два года подряд ваш мальчик рисует под водой самолеты. Над этим, знаете, по-человечески, по-матерински надо задуматься…»

«Я не могу ему запретить думать об отце», — возразила Наталья Ивановна. Тут подошла сухая, как палка, завуч. Глаза ее так и сверкнули. «Милочка, — сказала она, обежав взглядом рассерженные и раскаленные лица, — о здоровье ребеночка все-таки надо подумать. За два года ваш мальчик научился рисовать только самолеты. Он может вырасти недоразвитым! И это в школе с давними традициями…»

Наталья Ивановна повернулась и ушла, не стала продолжать разговор и на следующей неделе перевела Сережу в другую школу. Там в вестибюле висел во всю стену каменный список погибших учеников в войне, и сирота не чувствовал себя сиротой.

Маленькое горе растворилось в большом.

Да, тут не было прекрасной материальной базы, как в спецшколе, тут меньше заботились о том, чтобы дети выросли только нормальные, без всякого рода собственной памяти. Здесь детей не ограждали от их маленьких и больших волнений, не выводили эту ненормальность на педсоветы и родительские собрания.

Потом, спустя время, Наталья Ивановна встретила сухощавую, длинную завуча, уже набиравшую дородность. Та прямо-таки коршуном вцепилась в нее: «Как у вас Сережа растет, милочка?»

Они стояли на площади, у лотков базарного ряда, где продавали колхозники и спекулянты свинину и говядину. Прямо перед ними безногий фронтовик в офицерском мундире играл на трофейном баяне.

«Сережа? — переспросила Наталья Ивановна. — У него все хорошо. Недавно выиграл городскую олимпиаду по математике».

Завуч так и остолбенела.

— Я всегда говорила, что ваш мальчик имеет яркие способности, — залебезила она, — а помните, как он прекрасно рисовал? Знаете, милочка, не у каждого ребенка хватило бы и воображения нарисовать самолеты под водой. Помните?

— Помню, — сухо ответила Наталья Ивановна.

Фронтовик запел. Вокруг понемногу стал собираться народ. Подходили, бросали в фуражку калеки медь и серебро, трешки и рубли. Тоскующие глаза музыканта смотрели поверх толпы.

— Власти не принимают никаких мер, — осторожно шепнула на ухо Дягилевой завуч, кивнув на безногого офицера, — дети же видят такое разложение человека, деградацию личности. Пора бы уже и убрать повсюду эти красные, запьянцовские рожи. О героях пусть лучше в книжках читают наши дети. Пусть вырастают они только со светом в душе! — завуч презрительно скривила губы. — Невозможно слушать, как варварски обращаются с инструментом. За такую игру и ломаного гроша давать не стоит.

Наталья Ивановна открыла сумочку и достала свои вдовьи десять рублей, подошла к музыканту и положила в фуражку. Конечно, когда она обернулась, завуча не оказалось на месте, словно провалилась сквозь землю эта мегера.