Александр Кротов - Каменные часы

Наталья Ивановна запомнила на всю жизнь светлые, изболевшиеся глаза фронтовика, безногого офицера, и остекленевшие от негодования рачьи глазки-пуговки завуча.

Когда Сережа вырос, женился, у него подросли дети и надо было определять Валю в школу, Наталья Ивановна ничего ему не рассказала про самолеты под водой, потом сильно пожалела: сын свою дочь записал в спецшколу, она рядом находилась от дома, откуда вежливо вытолкнули его заботливые педагоги. Видите ли: «За два года ваш мальчик научился рисовать одни самолеты под водой. Он может вырасти недоразвитым!»

Напрасно она об этом не рассказала сыну.

Взрослый человек мог уже правильно все оценить и иными глазами взглянуть на полную директоршу гренадерского роста (такую дородность набрала худосочная завуч), которая сладчайшим голосом приветствовала родителей и учеников в начале учебного года, словно в патоку окунала слова великих, нестареющих лозунгов. Глазки-пуговки заплыли жиром и излучали нежность и любовь.

Наталья Ивановна даже заколебалась: видимо, все-таки переменился человек, жизнь научила его быть совестливым?.. Но не поверила директорше. Раз в нелегкое время та не имела души, то откуда ей взяться, когда телогрейки и шинели давно сменили модные платья и костюмы? Неискренни — ее доброта и рачительная забота о школе. Слов нет, блистает свежими, яркими красками школьный особняк. Великолепно отделаны и оборудованы классы, но первого сентября вся улица была забита возле школы персональными и частными машинами — по-прежнему в этой спецшколе отдавали предпочтение детям обеспеченных и могучих родителей.

Теперь попробуй что скажи этой директорше с львиной гривой седых волос. Правильные и умные слова в изобилии посыплются с ее языка, воздвигнут такой высокий забор — не подступишься! Великолепно умела говорить дородная директорша. Ну, совершенно преобразило ее время. Управительница, и только! Заботливый человек. И руководит она в школе воспитанием ее внуков.

Наталья Ивановна протерла от пыли зеркало и взглянула на свое лицо. Морщин уж не сосчитать. Она быстро привела себя в порядок и причесалась. Уже пора было идти во вторую смену на завод.

Лучшие люди погибли на войне, подумала Дягилева, иные бы не смогли никогда совершить неисчислимые подвиги и своей смертью остановить лавину горя и несчастия народа. Не словами победили фашистов, а те слова, что говорятся сейчас, оплачены большой кровью. Целым морем. И потому не все имеют право говорить об этом, выкрикивать лозунги и призывать к ударной работе. Директорша, например, присвоила себе его и уж как умело напускала слезу в свой дребезжащий хрипловатый голос — уже и она, видите ли, таким манером вспоминает о павших. Переживает.

От гнева закружилась голова.

Но ведь сама, сама виновата, что обо всем об этом не рассказала сыну, а приучала только к милосердной справедливости, многотерпению и лучше думать о людях, чем есть они на самом деле.

Сама виновата.

Пока она выстаивала свои смены у станка, давала продукцию сверх плана вместо людей, убитых на войне, ловкачи повылезли изо всех щелей и целые десятилетия учились не работать, а говорить, говорить, говорить! Из кожи лезли, запасшись всевозможными справками и дипломами, требуя с других благородства и самоотверженности.

Какое кощунство!

Будь жив Петр и те светлые люди, не вернувшиеся с войны, — чесала бы свой язык худосочная завуч где-нибудь у кухонной плиты и не рядилась бы в золотые одежки праведных слов. Рядом со светлыми людьми такое золото в ее устах обратилось бы в прах, тлен, источало бы дурной запах паразитирующего деляги.

Самое невероятное это то, что дородная директорша пришлась ко двору в школе, где надо учить истинной правде, народным традициям и подвигу, где невозможен, ужасен личный пример фарисейства.

Наталья Ивановна вышла на лестничную клетку и тихонько прикрыла за собой дверь. Привыкла раньше всех уходить на работу в квартире, не шуметь. Лифта дожидаться не стала. Застучали каблуки по каменным ступеням — следовало уже нагонять упущенное в раздумьях время. Два часа минуло, словно минута, с тех пор, как приходил военком.

Старая Катерина постелила на росную траву пиджак и присела у самой ограды обелиска. Каменная страница у его подножья начинала светиться в набегавших сумерках. Прилетали и вспыхивали зарницы. Лес вокруг стоял тих, недвижим. Великий дух шел от земли. От такого воздуха можно было и сомлеть на приволье, и подремать наяву, и все же запастись той несокрушимой силой, что дает человеку жить, невзирая на самые тяжелые страдания, его родная земля.

Дыхание земли чувствовала Катерина.

Легонько кружилась голова, словно от материнской ласки. Слезы набегали на глаза от пронзительного покоя. Хотелось самой замереть и не двигаться целую вечность. С каждым днем и прожитым часом все труднее давался целительный отдых у обелиска, глаза уже совсем не различали на каменной странице фамилий павших. Расплывались буквы. Затерзала так память, а не слабые глаза. Три дня и три ночи писала старая дома о мертвом огне и своей жизни.

Три дня и три ночи сама горела в нестерпимом пламени.

Жар застилал белый свет. Такая трепала лихорадка, пока она вспоминала события и укладывала слова в строчки. Разум бунтовал снова воспринимать то, что было пережито.

Нет, она не боялась сойти с ума, перечитывая написанное: все от начала до конца — неизгладимая правда! Не обойтись же ведь без нее!

А ужас так и окатывал ледяной водой, сердце едва не останавливалось. Слышала крики сгоревших в мертвом огне, и дыбом вставали ее седые волосы — не умела быть холодным, расчетливым летописцем старой деревни, поэтому и слова на бумаге выходили огненными и открывали бездну звериного в деяньях фашистов, которых следовало убивать, как бешеных собак, чтобы другие не могли заразиться, ослепнуть от ненависти к людям и смотреть на кровь, как на смердящую грязь.

За три дня и три ночи трагический день погибели деревни тысячу раз вставал перед ее глазами. И всякий раз поутру восходило солнце сорокалетней давности, розовел горизонт, начинали петь птицы, а она, запаленная долгим ночным переходом, устроилась, не дойдя двух верст до деревни, передохнуть под могучим дубом.

Ветерок гонял по шелковому лугу медленные волны. Высокая трава волновалась, как вода. Выпрямляясь, вспыхивала неисчислимыми остриями стрел, и слышно было даже пчелиное гудение. Здесь пчел водилось в изобилии. Сутулый Иван тут еще ладил пасеку за год до войны. И где-то рядом находилась его могила.

Катерина не стала отыскивать — не шли ноги от усталости, угорела в покое после тяжелого одинокого пути.

В селе, куда она ходила, бесчинствовали оккупанты.