Александр Кротов - Каменные часы

На центральной площади стояла виселица. Понаехало множество машин-душегубок, и жителей отлавливали с собаками, как зверей, травили в душегубках газом, складывали из мертвых жуткие штабели, обливали бензином и поджигали, чтобы и следа не осталось от русских людей.

Каликой перехожей шла по улицам села Катерина от самой окраины к явочной квартире. На убогую нищенку фашисты не обращали внимания. Таких пока не тащили они к виселицам и душегубкам, не терзали еще в злобе. Смеялись ей вслед.

Дягилевская мина была завернута в мешковину, что прижимала к груди, будто горький скарб, Катерина. Предназначалась мина оккупантам, которые заполонили все село и думали, что они одни распоряжаются на белом свете жизнью и смертью и самих никогда не настигнет кара.

Смерть! Смерть! им несла Катерина, сгорбившись и съежившись, казалось, и тени не отбрасывает под знойным солнцем такая фигура. Дунь на нее — и исчезнет, растворится, словно привидение.

Спину и ноги сводило от напряжения, муки — ведь могла не дойти, любая случайность могла погубить, и дальше бы покатили убивать сытые, откормленные изверги. Все до одного они должны именно здесь найти свою смерть, пусть напируется всласть воронье падалью. И много гитлеровцев возьмет ее мина, сделанная глухим летчиком. И всем погибнуть от народного гнева, не уйти от расплаты.

На явочной квартире в одноэтажном деревянном доме были выбиты все окна, с мясом вырванная входная дверь висела на единственной петле, кровавые пятна растеклись и застыли на крыльце, и там отпечатались следы вражеских сапог.

Сначала она прошла мимо. Затем вернулась, запоминая еще одну беду, и разглядела множество стреляных гильз. Так просто не дался в руки гитлеровцам подпольщик Ваня Ковров.

Катерина преклонила голову.

Взял за себя Ваня несколько жизней врага. Взял!

Она незаметно огляделась. В доме напротив чуть колыхнулась занавеска. Кто-то наблюдал и разглядывал ее. Следовало уходить, а ноги будто приморозило к земле. Током пронзило нехорошее предчувствие. Трудно и медленно пошла дальше. Сверток с миной едва не выпал из рук. Но сразу вспомнила: в этот дом часто повадился захаживать Тялтя-Гуль, и теперь тонкогубая обмирает за занавеской, качает нарядный домик от страха. Наверное, видела потаскуха, как умирал Ваня Ковров. Двадцати годочков не было парню.

Катерина нагнулась, забрала горстку пыли в ладонь и посмотрела в окошко. Точно! Пряталась за занавеской тонкогубая. Маленькие глазки сделались как плошки. В круглый, засохший блин превратилось лицо. Убить было мало такую гадюку.

Затарахтела сзади мотоциклетка.

Катерина поскорее свернула в проулок с глаз долой. Про душегубки ее предупредили, а костры из людей она уже видела. Гитлеровская солдатня растеклась по всему селу, целый полк наливался вином на «отдыхе» от своей работы.

До вечера надо отсюда выбираться, потому что в комендантский час стреляли людей фашисты, страх у них прибавлялся к ночи, били из пулеметов по возникавшим во тьме теням и просто на звук, лишь заслышится шорох.

Была на памяти Катерины еще одна явка.

Снова пришлось идти через село и видеть скорбные картины разрушений. Пожарища появились на многих улицах. Не услышишь, как бывало, ни лая собаки, ни крика петуха. Одинокие прохожие проходили торопливо, стараясь побыстрей исчезнуть в домах, укрыться у себя, знакомых или соседей.

Жизнь на селе затаилась и едва теплилась.

Об этом подумала Катерина. Ведь не осталось туг больше воинов. Костры из людей всех забрали: и здоровых, и больных. И всюду ненависть поселилась, сочилась уже от земли и напоила сам воздух. Но предстояло селу освободиться от оккупантов, отведя им место в гнилом овраге, куда издавна закапывали умерших от неизлечимых, страшных болезней. Там же хоронили и сумасшедших.

Как раз она проходила стороной от этого оврага и могла представить себе, как месть случится, что изменится по сравнению с сегодняшним положением.

В прах вобьет месть сытую солдатню, орущую сейчас пьяными голосами свои лающие маршевые песни во дворах лучших домов, что уцелели на селе. В прах! Материнские окна фашистов на далекой земле мрак затопит. И прокляты будут их матери. А пока гитлеровцы гогочут и веселятся, связанные одной веревочкой преступлений, вместе им легче забыть за вином, что каждый, каждый! ступивший в Россию, перейдя границу, сделался убийцей, недотыкомкой и нетопырем. Зверем.

Шла Катерина по селу и все запоминала.

Пыль перемешивалась с пеплом, хрустела под ногами, в худой ботинок попал камешек и мучил ногу. Она села переобуться на обочинку, глянула невзначай вверх и увидела небо — высокое, дальнее, недосягаемое и прекрасное в полном своем блеске синевы и покое. С тоской пожалела, что природа не дала ей крылья, а то бы взлетела она повыше и оглядела земли своей страны, в одну минуту бы узнала о грядущей победе, близко ли она?

Катерина надела ботинок и пошла дальше. Руки совсем уже измочалились о тяжелую ношу, завернутую в мешковину. И наконец-то она доплелась к нужному дому, где на оштукатуренной серой стенке было понавешено множество старых и новых приказов немецких властей.

Тут жил верный товарищ по борьбе, и все на явке было благополучно, если судить по тайному знаку: на крыльце стояла зеленая эмалированная кастрюля без крышки. Можно смело заходить в дом.

Однако она не поторопилась, прошлась в дальний конец улицы. Ею овладела настороженность: запущенным выглядел дом, где назначена запасная явка. С трудом сдержала себя, чтобы не оглянуться. С грохотом промчался мимо грузовик — и то не повернула головы. Битком набит был грузовик хмурой солдатней, а ведь еще десять минут назад фашисты ликовали в своем отдыхе. Где-то поддали уже оккупантам жару!

И Катерина решилась возвратиться назад к оштукатуренному дому. Обошла его и в штабели у стены среди почерневших дюймовых досок спрятала сверток, перед этим завела часовой механизм.

Через полчаса мина должна была взорваться. Мина и расскажет о провале, если такое случится, раз люди бесследно пропадают и только стреляные гильзы могут поведать об их судьбе.

Она взошла на крыльцо, отбросила ногой со ступеньки кастрюлю и тихо постучала.

Открыл ей дверь сам Тялтя-Гуль…

Катерина протянула вперед ладошку и Христа ради попросила хлеба.

Лысак усмехнулся, пригласил войти.

Делать было нечего, и она вошла.

— Сколько на нашей земле стало убогих и нищих, — пожаловался Тялтя, — сейчас и хлебушком снабдим и одежонку подыщем.

Отзыв на пароль он назвал верный.

Сама она придумала такой. И сердце сжалось у Катерины, отчаянно застучало в висках, в глазах на миг потемнело.

— Как звать-величать? — по-свойски расспрашивал Тялтя, что-то разыскивая за ситцевой занавеской.