Игорь Муратов - Окна, открытые настежь

— А ты почему не спишь? — спросила она шепотом. — Ведь совсем еще ночь…

Но они больше не спали.

Каждое утро Виталий и Женя спускались перед завтраком к морю. Черное море было зимой не голубым и не зеленым, а черным. Они сбегали с лестницы прямо к воде, навстречу рычащим бурунам, которым, как видно, не нравилось, что кто-то на них с берега смотрит, как на диких зверей. Немыслимо белой, сверкающей изморозью на каменных глыбах лежала застывшая пена. А ближе к воде она вздыхала, шевелилась, еле слышно шурша, как живая.

— Посмотри, вон та смешная волна ужасно похожа на ангорскую кошку, — фантазировала Женя, — видишь, какой у нее пушистый хвост? А спину как выгибает!

— Кис-кис, — позвал Виталий волну. Но было поздно: вместо кошки, брызжа белой слюной, на них бежал двугорбый верблюд.

Женя впервые видела море и без конца восхищалась им. А Виталий, успевший побывать и в Крыму, и в Прибалтике, заново переживал восторг первой встречи с штормовыми волнами или с утренним солнцем, что, вынырнув из пенной пучины, колыхалось на воде, как багровый дельфин.

— По-моему, тут зимой еще красивее, чем летом, — сказал Виталий Жене, загораживая ее от порыва норд-оста, — и вообще Черное море куда романтичней, чем Балтика.

— Самая большая вода, которую я видела до приезда сюда, — вздохнула Женя, — это наше озеро в Лозовеньках.

— Ничего, мы еще поездим с тобой, Женька! О-о, — размечтался Виталий, — на Байкал поедем, по Волге, на Селигер, по Днепру…

— В кругосветное путешествие! — в тон ему подсказала Женя.

— А что ты думаешь, — не сдавался Виталий, — возьмут да и дадут нам путевку в Ханой. Обещали ведь. И я буду тебя угощать бананами с дерева и катать перед сном на диком слоне.

— Почему мне с тобой не скучно? — спросила она скорей себя, чем Виталия.

— Потому что я остроумный, содержательный собеседник, — ответил он, делая серьезное лицо.

— Ах, вот как? — шутливо возмутилась она. — Тогда требую доказательств: жду потрясающей остроты.

— По заказу? Ну что ты! Это уже будет ремесло, а не творчество.

— Тогда изреки мудрость.

— Это можно! — Виталий глубокомысленно продекламировал: — Даже великое и могучее море не в силах заменить самой примитивной яичницы.

— Что гениально, то гениально! — воскликнула Женя.

И они пошли завтракать.

Скользкие крутые ступеньки, высеченные в каменистой горе, медленно, казалось неохотно, уводили Виталия и Женю от моря. Время от времени останавливаясь, чтобы перевести дух, они оглядывались на него и каждый раз замечали что-нибудь новое.

Иногда они делились впечатлениями вслух, а чаще обменивались молчаливыми взглядами и все равно знали, что именно им бросилось в глаза: какая-нибудь особенно причудливая волна или у горизонта вдали табун белых облаков, пригнанных ветром на морской водопой.

— Ты вот молчишь, — прижалась к Виталию Женя, — а я знаю, как ты сильно сейчас меня любишь. Нельзя такое говорить? Нельзя быть уверенной? Где-то я вычитала, что без мук и сомнений и любовь — не любовь. Вот было бы ужасно, если это правда. Откуда мне взять любовные сомнения и муки? Выдумать, что ли!

— Не выйдет! — сказал Виталий. — Ничего этого выдумать нельзя: ни веры, ни страсти, ни любви, ни ненависти. И вообще ничего нельзя выдумать. Но у выдуманного есть преимущество: оно у всех на виду. А настоящее — прячется… Правда, хорошо? — в последний раз обернулся он на море. — Хочешь, давай останемся здесь? Я буду рыбачить, а ты чинить сети, как в средневековой балладе. — И сам себе ответил: — Нет, я бы, наверно, не смог. Я городской.

— И я городская, — обрадовалась Женя. — Мы здо́рово понимаем друг друга, — сказала она. — Иногда я просто не верю, что все это правда. Закрываю глаза и стараюсь представить на твоем месте Диму.

— Это еще что за новости? — не то в шутку, не то всерьез возмутился Виталий.

— Глупый! Я это делаю для того, чтобы еще глубже ощутить свое счастье: открываю глаза — и вижу тебя.

— Ну ладно же! — пригрозил он. — С этой минуты, если ты увидишь, что я зажмурился, так и знай: это я представил себе… — и он в самом деле зажмурился. — Вот безобразие! — хлопнул себя Виталий по лбу. — Даже назло тебе не могу никого представить, кроме Жени Письменной. Полнейшее рабство. — И, помолчав, добавил: — До чего же это хорошо, что ты не успела выйти замуж за Диму. Хотя его в общем-то жаль…

— Очень жаль, — искренне согласилась Женя, — но ничего не попишешь! Если бы я даже вышла за него, все равно рано или поздно сбежала бы к тебе. Не могу же я жить без тебя!

Стемнело. Они только что вернулись с вечерней прогулки в свой саманный приют. Не снимая мокрых плащей, остановились возле окна. Любовались — теперь уже сверху — отдаленной картиной разыгравшегося шторма.

— Страшно? — спросил он.

— Страшно, — прижалась Женя к Виталию.

Он почему-то представил себе одинокую лодку, а в лодке Женю — беспомощную, испуганную. И себя, плывущего к ней спасать.

— Женя, — наконец-то решился он спросить, — может, я ошибаюсь… Чуть ли не с первой встречи мне показалось, что у тебя… что у тебя есть на душе… Ты ничего не хотела бы мне рассказать?

Она и мечтать не могла об этом! Неужели существует такое счастье на свете, такое чудо… Как он мог у г а д а т ь?

Отошла от Виталия, стала спиной к теплой печке. Ее знобило. Он ждал терпеливо, не смотрел на нее. Только весь напрягся, готовый услышать самое страшное и — что бы это ни было — стать Жене на защиту.

— Я ни разу еще не говорила с тобой о моем старшем брате, — сказала Женя, волнуясь оттого, поймет ли Виталий глубину ее горя, не покажется ли ему все это чем-то чужим, а главное, мелким? Сбиваясь, она рассказала, как любит брата и отца и не может представить себе, что же так внезапно сделало их врагами.

— Вот я жду Бориса, а зачем? — спросила она, глядя в окно, у кого-то невидимого, кто мог бы сотворить чудо и дать ей невозможный ответ. — Зачем я жду его, когда наверняка знаю: что бы он ни сказал — не смогу я понять… не смогу стать на чью-то сторону? Ведь самое страшное — разрыв — уже свершилось! Разве можно, о б ъ я с н и в катастрофу, успокоить себя?

И что он сможет мне объяснить? Допустим, отец умалчивает о каких-то причинах, заставивших Бориса так оскорбить его. Но какие это могли быть причины? Я-то знаю отца! И не могу допустить, чтобы он совершил что-то ужасное, настолько ужасное, что умный, добрый, справедливый Борис вдруг растоптал все — любовь… уважение… наконец, благодарность! Дал повод отцу чуть ли не проклясть его. Дико!

Когда смотришь кино, читаешь роман, то видно, что плохой человек… негодяй… если он даже маскируется — все равно его смутно угадываешь. Есть какие-то намеки… Приметы… Они постепенно приводят тебя к мысли, что от этого благополучного добрячка можно ждать любой гадости. Но бывает ли так, чтобы человек был честным, добрым — и вдруг… в один прекрасный день…