Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

— В последний раз мы виделись в этой же комнате, на рассвете… — вспомнил он.

— Ты тогда был хорош, — сказал Ползунков. — На удивление хорош. Но дело не довел до конца. Ржанов-то удрал с мосфильмовским эшелоном. Записал престарелого отца, который и не думал ехать из Москвы, в последнюю минуту прыгнул в теплушку, оставив папу на платформе, и «исчез утопая…».

— А Клинков и Зимин убиты под Харьковом, — сказала я. — А Джекобс умер в военном госпитале от детской болезни, от скарлатины…

— А Казашвили получил премию за какую-то производственную документалку, а ее дядя, — он указал на меня, — лежит в госпитале на Волге, в Плесе, — продолжил Ползунков.

— Я знаю. Мы переписываемся, — сказал Серафим и вдруг тихо запел: — «…их далёко развеет вьюга, кружа над мертвою землей, разгонит их далёко друг от друга…» — Он оборвал себя: — Выпьем! У меня пайковые пол-литра, хотел обменять на сало, да все равно.

Мы выпили и закусили холодной картошкой.

— Я послал телеграмму твоему дяде, — сказал Шестикрылый. — «Коля, Коля, как бы тебя звали, если бы ты не был Коля?» Хотел рассмешить…

После войны шахматисты у меня больше не собирались. Все пошли в гору, и не было досуга. Мой дядя стал редактором тонкого двухнедельного журнала и получил квартиру. Казашвили писал уже не документальные, а художественные сценарии, и их отмечали в прессе. Ползунков издал толстый роман, купил дачный участок и строил дом своими руками. И только Шестикрылый по-прежнему жил со всем семейством в одной комнате, но осуществил давнюю мечту — стал инспектором-ревизором, часто уезжал в командировки. Это было особенно необходимо, потому что Машенька вышла замуж, родила дочь, и ее муж из студенческого общежития переехал к Стасенкам.

В свои редкие приезды он навещал меня, и однажды во время такого визита за мной заехал дядя, чтобы отправиться к Казашвили. Там должен был быть знаменитый кинорежиссер с супругой и шашлык по-карски.

— Поедем с нами, — предложил Шестикрылому дядя. — Скучища будет адова, а мы выпьем, закусим и — тюп-тюп. Илико умрет от зависти.

Квартира Казашвили сверкала лаком рижских гарнитуров, натертых полов, нестерпимой пестротой машинных ковров, переливами хрусталя. Знаменитый режиссер, седоватый мужчина в спортивной куртке, говорил об итальянском кино, неореализме, дегероизации, обращаясь, главным образом, к Шестикрылому, наверно потому, что тот не был склонен перебивать его, а режиссер был монологист. Его жена, очень молодая дама, одетая с нарочитой небрежностью, чтобы показать, что для подобных встреч она не затрудняет себя, пыталась вовлечь моего дядю в разговор о запчастях для «Победы». Она была упоена тем, что сама водила машину. Хозяева часто исчезали на кухне, где на балконе жарилось фирменное блюдо — шашлык по-карски.

За столом мой дядя, нарушая субординацию и этикет, предложил первый тост не за именитых гостей, а за наших погибших друзей юности. Выпили молча, и режиссер спросил, постукивая ногтями по никелированной машинке для поджаривания хлеба:

— Вы тоже купили тостер? Мы купили, но неудачный. Каждый второй гренок горит.

— А вы кладите сразу третий, — посоветовал Шестикрылый.

Я фыркнула, но у гостей и хозяев почему-то вытянулись лица, и вдруг оказалось, что вечер безнадежно испорчен. Шестикрылый и дядя, захватив графин и тарелочки, пересели за маленький стол играть в шахматы, режиссер стал объяснять Казашвили, что его сценарий требует кардинальных исправлений, а его жена ушла прогревать машину.

А ровно через три месяца, в холодные январские сумерки, мы хоронили Шестикрылого. В Москве была эпидемия гриппа, у подъезда крематория сгрудились четыре автобуса. Шестикрылый был третьим на очереди, из полуоткрытых дверей доносились звуки похоронного марша, и запорошенный снегом Ползунков рассказывал мне, как это случилось. Шестикрылый заболел гриппом, температуру никак не могли сбить, болезнь затягивалась, и он, боясь заразить Машенькину малютку, потребовал, чтобы его перевезли в больницу. А там грипп перешел в воспаление легких, осложнилось ранением военных лет. Спасти не сумели.

Мы вошли в зал. Слепые музыканты уже играли над гробом Серафима. По-деревенски громко рыдала Анна Ивановна. Заплаканная Сашенька почему-то стояла на коленях. Машенька в сбившемся на затылок платке держалась за край гроба. А потом музыка умолкла, и кто-то из сослуживцев говорил речь, и в косноязычии казенных фраз о том, что «он умело сочетал производственную работу с общественной», вдруг прорвались живые слова: «Он всегда был одинаковый…» И снова заиграла музыка, и снова умолкла, и гроб стал опускаться вниз, а я подумала, что сейчас он превратится в пепел, но его бессмертная душа поднимется на шести крылах из страшной ямы и приникнет к Машеньке и Сашеньке.

Когда мы вышли на улицу, я спросила Машеньку:

— Он один умер или вы успели застать?..

— Я пробилась к нему в последние минуты. Инфекционное отделение. Он был в сознании. Взял меня за руку и сказал: «В пятницу скончался он, скажем прямо, без просчета, он бы на день больше жил, если умер бы в субботу…» Поцеловал мне руку. И больше уже ничего не говорил. Может быть, бред? Так странно — никакого напутствия…

Господи! Он ведь просто хотел ее рассмешить.

Ах, торговая сеть, торговая сеть, до чего ж она опутывает человека! Обмер, обвес, обсчет, об… стенку головой бейся — не выпрыгнешь. Перед работой — на троих, в обед — на компанию, после закрытия — в «Нарву». Прорва эта «Нарва». Министерской зарплаты не хватит. Поверьте мне — прорва.

А если по совести — все от человека. От того, на чем он держится. Есть костыль — стоит. Выбили — пошел ко дну. Я пока дочь растила — государственного яблочка не взяла. Боялась. Меня заметут — Альку в детдом? Кто ее по головке погладит, ночью одеяльцем укутает? С голоду, конечно, не пропадет, так не единым же хлебом… Это еще и бабки наши знали. Долго, очень долго я держалась. И школу Алька кончила, и на инженера кончила, и замуж вышла за врача-гинеколога, правда, из евреев. А какая разница? Люди как люди. Есть среди них даже очень душевные. У нас завмаг был Финкельштейн, когда, ревизия хищения обнаружила, все на себя взял, ни одного человека не впутал. Коллектив до сих пор его вспоминает, а к Маю обязательно подарочную корзину семье шлют. И про зятя не скажу плохого. Культурный человек — если выпьет, так с гостями, под выходной. Книжки сыну читает, в цирк водит, в зоопарк. На лошадке катал. В кино, в гости — вместе с Алькой. Семья.

Ну, а я тут при чем? Квартира у них в блочном доме у Речного вокзала, я в своей комнате на Сретенке, в Даевом переулке. Бываю, можно сказать, часто, а вроде и не видимся совсем. Алька позвонит: «Мама, приходи с Сережей посидеть. Нас Иглицкие пригласили…» А то и сам зять: «В театр билеты достал. Не можете ли вы…» Я, конечно, еду, и кашку варю, и в постельку укладываю, и песенку пою, а сама думаю: «Вот и вся твоя роль» в этой жизни. Нянчить да растить, растить да нянчить… Для себя так и не жила». Замуж — в семнадцать, мужа на войне убили — двадцати не было. А дальше, как в частушке — «я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик». Сижу у Сережиной кроватки. Тишина. Даже часы не тикают, только в ушах стучит: «А для себя? Для себя?»