Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Ключевой уронил альбом на одеяло. Теперь он вспомнил: раза два появлялся в доме старичок в тесном черном костюме, в брезентовых сапогах, возился с Елизаветой Сергеевной около цветочных горшков, недовольно качал головой, подрезал веточки.

Зачем, интересно, понадобилось ашхабадскому газетчику соединять на снимке управляющего нефтяным трестом с замначем конторы озеленения? Все они, репортеры, любители контрастов — черное золото и флора пустыни.

— Он старичок тихий, непьющий, обязательный, — уговаривала Елизавета Сергеевна, — он тебя и чаем напоит, и в дом никого не пустит. Помнишь, что сказал профессор Горкин? Чем ближе друзья — тем дальше от дома. У тебя предынфарктное состояние.

Ключевой рывком повернулся к стене. Предынфарктное! Сговорились ватой обкладывать, а кардиограмму не показывают. После драки легко кулаками махать — болезнь развивается нормально. Стенокардический приступ в Ашхабаде. Сердечный спазм по возвращении домой. Партсобрание шло, что называется, в концертном исполнении. Тезисы разобрали по голосам. Кто-то сказал: не прислушивается к жизни, а прислушивается к начальству. Кто-то: решения принимает единолично. Еще один: не демократичен. А молодой инженер Вяткин подвел черту: с ярмарки едет, на пенсию пора.

И потянулись дни. Проработка была — оргвыводов нет. Ходили бы люди, внесли бы ясность — что говорят в Ашхабаде, что решили в Москве. А людям ходить не велено.

Время тащилось медленно, как в детстве. Только воспоминания одолевали. И все вспоминались мелочи. Пустяковые обиды, давние и недавние, заново переживались, и сердце начинало биться часто.

Ровно в восемь появился Клюев. Елизавета Сергеевна привела его в спальню, чтобы показать кустики алоэ, которые разрослись и вдруг стали сохнуть.

Старичок говорил негромко, успокоительно. Обнадежил, что растения не погибнут, надо только подбавить навозцу, но, избави бог, не ишачьего. Елизавета Сергеевна записывала на бумажку советы Клюева, передвигала горшки на окне, а он толковал о том, чего можно ждать от глоксинии через год и через два, а бегония-рекс покажет себя через три года.

Ключевой позавидовал. Живет себе человек тихо, и время для него течет по-другому: сколько надо кустику, чтобы зацвести, сколько деревцу, чтобы плодоносить. Сроки от него не зависят, назначены самой природой. А ты весь век до сердцебиения гони план. План, план, план. Воля твоя все решает. И все верят, да и самого убедили, что только от тебя все зависит: хочешь — отдалил сроки, хочешь — приблизил. Ослабела воля, как леска на удочке, тут и бьют тебя. Бьют и дубьем и рублем, а врачи говорят — бьет и коронарная система… Впрочем, и у садовода свой план: сколько корней высадить вдоль улиц, сколько на гектаре парка.

Елизавета Сергеевна постелила салфетку на письменном столе, поставила посуду, напомнила мужу, чтобы принял снотворное, накинула шелковую косыночку на голову и ушла.

Клюев неслышно появился в комнате, задержался у двери, рассматривая старый снимок — студенческую группу, выпуск двадцать пятого года Московского нефтяного института. Подошел к столу, поинтересовался, крепкий ли чай любит Ключевой, но тот отказался. В этот час ему пить не положено. Все стаканы высчитаны, все куски взвешены.

Садовод поставил ему на живот тарелку с ломтем ярко-желтой дыни. Голубое одеяло, желтая дыня…

— А ложечек-то и нету. Где у вас ложечки?

— На кухне в буфете.

Клюев принес из кухни чайник, нарезал хлеб ломтиками, тихонько позвякивал ложкой в стакане.

Ключевой смотрел в окно. Еще не стемнело, и на чистом небе желтела шершавая верхушка Балхана. Немного посерее дыни, а все-таки желтая. Голубое и желтое. Двадцать девять лет, как перевели из Баку в Небит-Даг, — голубое и желтое. Песок и небо. Как там в школе учили: «Небо, ельник да песок…»

— Хорошо, хоть в феврале скрутило. Не в жару, — сказал он.

— А я, как здешние, привык и даже не замечаю погоды, — отозвался Клюев.

— Давно в Туркмении?

— До революции поселился.

— Смотри пожалуйста! И здоровье позволяет?

— Здоровье позволяет. Фортуны нет.

— Ископаемое слово.

— Что вы сказали?

— Так просто. Неважно. А в Небит-Даг когда приехали?

— Летом четыре года будет. А до того лесничим работал.

— Далеко?

— Поблизости. В Красноводске.

— В Красноводске? — переспросил Ключевой. — Лесничим в пустыне?

Он рассмеялся тихо и отрывисто.

Клюев неторопливо намазывал масло на хлеб, накладывал на блюдечко алычовое варенье.

— Вот вы на Балхан смо́трите, — сказал он, — а того не знаете, что на северном склоне арча растет.

— И густо?

— Не густо, а тысяч пять корней будет.

— На полставке работали?

— Зачем же. Есть район, — значит, есть и лесничий. А раз есть должность — есть и ставка. Что в Красноярске, что в Красноводске — одинаково.

— Интересно.

— Совершенно одинаково, — повторил Клюев. — А пустыня, что ж пустыня… Разве туркмен огня не разводит? Сами знаете, саксаулом топятся. Я и областным саксаулом распоряжался. Дерево твердое — однако горит.

«Правильно, — подумал Ключевой. — Твердое дерево тоже горит».

— Значит, были работник областного масштаба? — сказал он. — Здесь-то должность помельче.

— Фортуны нет. Съели меня в Красноводске. С начальством много спорил.

— С начальством спорить не следует, — сказал Ключевой и надолго задумался.

А ведь было время, сам спорил. В тридцать первом, когда решили прикрыть промысла за нерентабельностью, примчался в Москву. С поезда — в наркомат, ходил по всем кабинетам, от главбуха до наркома, и спорил. Мало сказать, спорил — орал! В двенадцатом часу ночи выскочил из Делового двора на площадь Ногина. Дождь. Хотел окликнуть извозчика, а голоса не слышно. Сорвал.

Растерялся и попер по бульвару под дождем до самого памятника героям Плевны. Сел на шестнадцатый и — на Разгуляй, ночевать к товарищу.

А ведь переспорил. Послали комиссию решать вопрос на месте. До Ашхабада пять дней пути — всю дорогу издевались. Мы-то, мол, комиссия, но какая? Лик-ви-да-ционная! В Ашхабаде пересадка и еще сутки до Небит-Дага. Жара апоплексическая. Чиновники озверели, толстовочки поснимали, сетки — навыпуск и пугают: мы у вас не заживемся, климат неподходящий. Проект решения в вагоне составили. Прикроем. Они-то прикроют, а самому чем крыть? Две пачки «Казбека» в день. И молчал.

Подъехали, а над городом черное облако. Есть бог на свете! Четырнадцатая дала фонтан. Семь дней фонтанировала скважина, пять тысяч тонн нефти в сутки на круг. Дали телеграмму наверх. В министерстве не поверили, в Красноводске не поверили, не верили и в Баку. Заглохла четырнадцатая на восьмой день. За неделю выдала сорок тысяч тонн. Двадцать девять лет прошло, а все цифры в памяти. Как на камне высечены…