Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Новенькая эта с ходу мне показалась дамочкой, а утром поглядела — совершенно седая. Только причесана хорошо.

В первый же день начали к ней друзья-приятели валом валить, на тумбочке — цветы-конфеты, санитаркам рубли сует, и бегаем мы с третьего на второй — записочки от мужа к ней, от нее к мужу. Она хотя в гипсе, но не теряется и на ночь бигуди накручивает — делает вид, что ничего с ней не случилось, хотя из-за ребер даже повернуться на правую сторону не может.

Я ей тумбочку стала прибирать — переменила цветам воду, записочки в мусорную корзину хотела смахнуть. Она меня — цоп за руку:

— Что вы делаете! Положите обратно.

— Это же мусор, — говорю.

— У меня такого мусора два ящика хранятся. Еще с войны.

Я промолчала. Хожу, полы мою, судна выношу, простыни меняю, а думаю об одном.

Потом подошла, села около нее на стул.

— Значит, есть? — спрашиваю.

Не поняла.

— Что, — говорит, — есть?

— Любовь.

— А как же! Без любви жить невозможно.

В этот день Пташко пригласил меня на предпраздничную вечеринку к товарищу. И пока я одевалась, платье гладила, укладывала волосы, все думала о нем. Может, дура я, ничего не замечаю. Человек он мягкий, беззащитный, ходит ко мне часто. Ко мне, не к другой. Может, это и есть любовь? Каждый любит как может. Выше головы не прыгнешь. Успокоила я себя, и настроение — море по колено. Без вина пьяная. Прихожу в незнакомую холостяцкую комнату, и все мне нравится. И свечи на столе, и закуска на бумажках, и проигрыватель задувает как раз мою любимую, мучительную — «Бесамо мучо» называется. Только Пташко невеселый. Помалкивает. Хлопнул раза два из граненого стакана, подсел ко мне, говорит:

— Ты извини меня, Мура, но я здесь никак не могу оставаться. Алеша заболел. Температура сорок. Подозревают менингит.

Алеша — его младший сын. Задерживать — язык не повернется, а самой обидно до слез. Жалела его, когда сюда, в гости, собиралась, — слабый, беззащитный… А я-то, я-то кто? Была одинокая без Пташко и с ним одинокая осталась. Хоть стой, хоть падай — одиночка…

Я с ним не пошла. Зло меня взяло. Осталась в незнакомой компании и подряд пила, что мне подливали, и «цыганочку» плясала, плечами трясла, и вальс-чечетку танцевала, а что дальше было — не помню. С кем я ушла, и какое лицо у него было, и на чем мы ехали, на трамвае ли, на такси или пёхом перли, — режьте меня, не помню!

Проснулась — в комнате никого, только пепел в крышке от пудреницы да окурки. И так мне тошно стало от этой моей неполноценности — глаза бы ни на что не глядели.

Надо мной этот человек ничего не сделал. Как легла в колготках, так и проснулась в колготках. И не то мне обидно, что он будильник увел и из сумочки взял десять рублей. Я себе простить не могу неполноценности этой. Ну ничего не помню. Приняла ноксирон и еще проспала весь день до ночного дежурства.

В больнице у санитарок суета, хохот, Собирают по трешке на праздничный вечер. У меня — ни копейки. И думать об этих вечерах не хочу. Валька из столовой силком всучила деньги. Девчонки хохочут, радуются, — Юрьеву завтра в Кащенко переводят, как психически неполноценную, больше с ее простынями не возиться. А главное, сегодня пришла к ней подруга-парикмахерша, постригла и сделала перманент, как раз к новоселью в сумасшедшем доме, А мне плакать хочется. И себя жалко, и чокнутую эту жалко, будто и не я ее сто раз куда подальше посылала.

В полночь привезли в приемный покой мальчика-десятиклассника. Бросился с пятого этажа от несчастной любви. Красавец. Ему бы не жизнь кончать — в кино сниматься. Как раз наша очередь была в приемный покой — с каталкой, и я его волосы золотые, и как ресницы на бледных щеках лежат, и как губу до крови прикусил — все, все разглядела.

Покуда наши хирурги ему под общим наркозом обломки составляли и швы накладывали, сердце отказало, И сейчас же его в реанимационную палату повезли, в момент бригада по оживлению появилась, а потом… Потом я через каждые десять минут к дверям реанимационной бегала. Выживет — не выживет? Сколько это было — полночи или полчаса, я так и не поняла. И почему я за него так переживала, тоже не поняла. И сейчас не понимаю. Я его и видела всего-то две минуты. Только знаю, что все это время я о себе не думала. Будто всю грязь, все уродство моей жизни водой из шланга смыло. И знать бы только одно — выживет?

Спасли его.

Я легла на койку в коридоре и уснула сразу — как палкой меня по голове шарахнули.

Утром вышла на улицу. Всю ночь шел снег, а сейчас сильно потеплело, и на асфальте уже блестели черные лоскуточки, и с гребешков крыш оползал снег, и на воротах вывешивали красные флаги, а воздух был теплый, как весной. Я шла и думала про Альку, что у них там в Химках-Ховрине тоже готовятся к празднику, вечером гости будут, надо поехать помочь. И Сережке обещалась выпилить револьвер из фанеры. Вот обижалась, думала, что живу только для них, а выходит, и для себя тоже. Как же я могла бы без них? И что с ними было бы без меня? Значит, все-таки не зря?

Рано было. Часов семь. Народу на улице мало, одна природа — голые деревья да дома. И такая меня усталость взяла, такой покой, будто пантопон вкололи, и прошла вся боль.

На конечной села у окна в пустой автобус. И опять дома, витрины, черные сучья, бурые лужи, белые сугробики, красные флаги полощутся на ветру. Так бы и ехать без конца.

— Треской в доме воняет, — сказал Ключевой.

— Ты на диете, — объяснила Елизавета Сергеевна. — А чего бы ты хотел?

— Сто грамм.

— Новое дело…

Кровать стояла против двери, и Ключевому было видно, как мечется Елизавета Сергеевна из столовой в кухню, из кухни в столовую, постукивая невысокими каблучками. А чего метаться-то? Жизнь, по сути, остановилась, торопиться некуда.

В больницу Елизавета Сергеевна уходила теперь только на ночные дежурства, а днем поминутно забегала к мужу, глядела испуганными глазами, говорила тихим голосом. Ключевой повернулся лицом к стене. Елизавета Сергеевна стала реже заглядывать в комнату, только дверь оставляла открытой. Это тоже раздражало. Не сразу, но, видно, она и это поняла, занялась неспешным делом — стала пересаживать комнатные цветы.

— Зина заболела, — сказала она, — я пригласила Клюева, посидит с тобой до утра.

— Какого еще Клюева?

— Не помнишь? А кто нам у крыльца лох посадил, когда мы сюда переехали?

— Не помню.

— Да вас для газеты вместе сняли. У тебя карточка есть.

— Покажи.

Елизавета Сергеевна принесла альбом в красном плюшевом переплете, отыскала карточку. Сняты, как на медали, два профиля один за другим. Ключевой — не отрывая руки вычерченный: лысый, начисто выбритый, нос тяжелый, подбородок выдвинутый, голая шея. Римлянин времен упадка, только тоги не хватает. У Клюева лицо вдвое меньше, все в подробностях: вскинутая бровь со стариковским хохолком на изломе, тонкие губы, узкий, туго затянутый узел галстука.