Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Наступило пыльное подмосковное лето, беспросветно жаркое, унылое лето. Он заранее был уверен, что провалится на экзаменах в институт, не готовился, пропадал на Карьерах — песчаном пляже в соседнем дачном поселке, переписывал на магнитофонные ленты тоскливые блюзы в исполнении негритянского певца Армстронга (битлзов он презирал), читал по-английски Уайльда и по-русски Фолкнера, восхищаясь его завораживающей жвачкой повторений, потоком местоимений, бесконечными возвращениями вспять. Он был как-то тоскливо счастлив в это лето, счастлив, как ясновидящий, знающий о своей гибели и готовый к ней. И действительно, в институт он не попал.

В библиотеке он ожил. Его определили в отдел рассылки. Надо было подбирать книги по спискам и отправлять их на периферию. При этом приходилось связываться со всеми отделами, и всюду были люди непохожие на тех, кого он знал до сих пор.

Чего стоил один Молочков, который мог часами говорить о Томасе Манне, о дружбе Марлен Дитрих с Хемингуэем, о ранних экспрессионистах немецкого кино. Рыхлый и бледный, в синей полувоенной гимнастерке, каких нынче с огнем не найдешь, Молочков питался черным кофе и консервированными голубцами, которые разогревал прямо в банке. Глядя на Алешу пронзительно голубыми, недостоверными глазами, говорил:

— Вы талантливый человек, Алеша. У вас есть главное — вкус. С чего бы? Божий дар. Не позволяйте мещанству съесть себя.

Откуда он знал про мещанство? Мать, изнемогая от усталости, тащила из Москвы кошелки с продуктами, но никогда не позволяла себе взять такси. Как можно! Она должна купить спальный венгерский гарнитур, и обязательно к праздникам. Отец, когда приглашали в гости старого друга, ставшего теперь генералом, вмешивался в кухонные дела и чуть не до драки спорил с бабушкой о габаритах пирожков. Бабушка говорила, что пирожки должны быть маленькими, «на укус», а он боялся, что его посчитают скупердяем. Бабка не уступала, отец сдавался, но говорил:

— Ну конечно, вам виднее. Сколько лет в кухарках в «хороших домах» прослужили.

А для бабушки, доброй, широкой, умной, полуграмотной бабушки, это был нож в сердце. Вдруг кто-нибудь узнает, что у ее дочери, инженера-экономиста, мать была кухаркой. Не ткачихой, не маляром, не уборщицей в учреждении, а кухаркой «у людей».

И все домашние, такие разные и по-своему любящие его, хотели, чтобы он «стал человеком». Учился бы, получал хорошую зарплату, в свое время женился, продвигался по службе. Чтобы не стыдно было о нем знакомым рассказывать. Это ли не мещанство? Нет, в библиотеке были совсем другие люди. Даже заведующая, маленькая, круглая, в длинном темном платье с белым воротничком, с лицом постаревшей Софьи Перовской, когда принимала его на работу, прямо сказала, что должность незавидная, но она надеется впоследствии перевести его в отдел библиографии. Там будет интересно. До сих пор ни дома, ни в школе никто не заботился, чтобы ему было интересно. Надо — вот единственное слово, которым тупо и беззлобно всю жизнь дубасили по голове.

Еще его воображение волновала Рита Ральфовна из отдела библиографии, женщина лет тридцати пяти, ненамного моложе его матери, длинноногая, плоскогрудая, ходившая в просторных свитерах грубой вязки, с демонстративными замшевыми заплатами на локтях, в элегантных американских туфлях и тончайших светлых чулках. «Модерн», — определил ее для себя одним словом Алеша, мысленно делая ударение на первом слоге и глотая букву «р».

С Ритой Ральфовной у него были чисто деловые отношения, но она с таким откровенным любопытством смотрела на него косо поставленными светлыми глазами, что каждый раз становилось не по себе. Он комкал разговор, уходил и уже за дверями радовался, что не обо всем договорился и придется зайти еще раз.

А внизу, в подвале, в отделе хранения, был целый цветник молодых девушек, но Алеша старался не присматриваться к ним, чтобы не отвлекаться от дела. Пока что его занимала только неистовая старуха, командовавшая там всеми. Быстроглазая, колючая, в белом вязаном платке, намотанном на голове тюрбаном, чтобы скрыть накрученные на бигуди волосы, она с первой же встречи накричала на Алешу.

Войдя в тесное помещение, он споткнулся о кипу книг, приготовленных для выдачи. Книги рассыпались, а старуха закричала:

— Левее! Смотрите, куда ступаете! Que diable t’en porte! — и заломила руки.

Девчонки фыркнули, а Алеша сразу вспомнил бабушку Дэвида Копперфильда, и как она кричала: «Джанет! Ослы!», и выбегала с метлой на лужайку.

Он не мог на нее рассердиться, как никогда не сердился на людей, которые его ругали от души, а не ради воспитательных целей. И вечером совсем неожиданно вспомнил о ней с полным сочувствием.

Вечером он пил пиво в забегаловке-автомате возле метро «Дзержинская» со старым другом Аликом Дорониным. Они были неразлучными приятелями, еще когда жили во Внукове, но потом отца перевели, и теперь они встречались редко. Алик, примерный мальчик из дружной, тихой, вполне обыкновенной семьи, как и следовало ожидать, успел поступить в МАИ и сейчас жаловался, что учиться оказалось трудно и даже неинтересно. Это несколько умеряло в Алеше завистливое чувство к товарищу, который раньше всегда от него отставал. Потом они поговорили о футболе и о том, что во Внукове есть парень, продающий по дешевке старые пластинки, где записан не только сам Луи Армстронг, но и его жена. Алеша очень оживился и уже прикидывал, как в ближайший выходной отправится во Внуково и по каким числам выдают в библиотеке зарплату.

Вокруг их столика мотался маленький, кривоносый старичок, в грязном клетчатом пальто, унылый и робкий. Он пытался протиснуться между Алешей и Аликом и тихо бормотал:

— Разрешите?..

Ясно было, что он из тех окончательно опустившихся алкоголиков, которые никак не могут остановиться и просят долить, выискивая собутыльников попростоватее. Они оба с Аликом понимали это без слов и отмахивались:

— На фиг! На фиг!

Старичок отшатывался, исчезал и снова появлялся, и снова его отшивали. Алеше даже стало казаться, что он опьянел не от пива, а от этого назойливого мельтешенья. Он выругался:

— Убирайтесь же на фиг, наконец!

— Так-таки на фиг? — с жалкой и иронической улыбкой спросил старичок.

— Ну чего вы хотите?

— Разрешите прикурить.

Алик зажег спичку, Алеша покраснел и отвернулся. Ему вдруг стало нестерпимо жалко спившегося старичка. Какая детская беспомощность! Он вспомнил сердитую старуху из подвала и как она заломила руки. Тоже беззащитная. С непонятной для Алика непоследовательностью он сказал:

— Я еду домой. К бабушке.

В метро он увидел Риту Ральфовну. Она ходила по платформе широкими легкими шагами, крупноклетчатое пальто было распахнуто, густо накрашенные ресницы загибались вверх, почти курчавясь, и среди понурых, озабоченных женщин с портфелями и хозяйственными сумками она одна была царственно свободна.