Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Алеша пропустил свой поезд. Она-то и не думала никуда ехать. Свидание? Он испытал острую зависть. Сейчас к ней подойдет какой-нибудь такой же высокий, седоватый мужчина в расстегнутом пальто. Такой же свободный делать все, что ему вздумается. Они выйдут на улицу, сядут в такси. Куда они поедут? Да конечно же во Внуковский аэропорт. С детства аэродромы казались Алеше самыми красивыми местами на земле. Голубое и белое. Далекое небо и раскаленная белизна огромных крыльев. Странно, что разогретый металл всегда пахнет рыбой. Это он заметил еще на Сахалине, когда учился во втором классе и был уверен, что станет летчиком.

Подошел следующий поезд. Платформа снова опустела. Рита Ральфовна снова не уехала. Она стояла, высокая, прямая, с непроницаемым лицом, и натягивала перчатки на длинные пальцы в кольцах с грубыми камнями. Алеша спрятался за арку. Вдруг она его увидит, еще спросит о чем-нибудь. Сейчас он не смог бы ей сказать ничего. Даже который час. И все-таки, если бы она спросила…

Огромным усилием воли он заставил себя выйти на платформу и, не глядя, прошел мимо нее. Остановился вдалеке, стараясь догадаться, заметила ли она его. Увидел, как она раскрыла сумочку, вынула какую-то бумажку, скомкала, бесшабашным жестом бросила на рельсы и вместе с толпой вошла в подошедший вагон.

Поезд с грохотом умчался. На опустевшей платформе будто потемнело. Мужчина в коричневой болонье доедал пирожок, брезгливо подворачивая промасленную бумажку, иногородняя тетка пристраивала на плече две связанные вместе авоськи с апельсинами, скомканная белая бумажка, гонимая ветром, покатилась в черноту туннеля.

Стоя на высокой стремянке, Настя рассовывала на верхние полки стеллажей толстые тома: «Пернатые Испании» — справочник, «Техника бальзамирования египетских фараонов», «Византийская юриспруденция и ее влияние на средневековое законодательство». От книг пахло плесенью, даже грибами. Верно, и выписывают их раз в три года. Однако Кира Климентьевна, заведующая хранением, которую в отделе за глаза называют бабкой, велела запихать их на полку с шикарным названием «Раритеты».

Стремянка ветхая, покачивается и скрипит — правая ножка короче левой — того и гляди, сверзишься. Настя вытерла пот со лба, присела на последнюю ступеньку. Там, внизу, сновали девчонки в синих халатах, во всех закоулках подвала мелькала замотанная белым тюрбаном голова Киры Климентьевны. А за окном проплывали короткие юбчонки, корявые и гладкие коленки, брюки — неглаженые, круглые, как водосточные трубы, и аккуратные, с острой, как лезвие, складкой. И никогда не узнаешь, какие лица у тех, кто там шагает, не увидишь их из подвала. Зачем она попала сюда, будущая художница-портретистка? Ну ладно, провалила рисунок на экзамене в полиграфическом, надо нарабатывать производственный стаж. Может, все-таки лучше было бы в маляры, как советовал папа? Он даже обещал определить на образцовую стройку здания СЭВ у Бородинского моста. Она испугалась тогда, не согласилась. Нет ничего противнее фальшивого положения. Девочка из обеспеченной профессорской семьи идет в маляры не по нужде, а с корыстными целями — выдать себя впоследствии за рабочую косточку, пробиться в институт. Нет уж, лучше рассчитывать на собственный талант. А если его нет? Очень даже просто, что и нет.

Внизу — очередной разнос. Разбушевавшаяся Кира Климентьевна отчитывает Федора Ивановича, стриженного под машинку седенького старичка, ведающего газетными архивами.

— Вы сбросили подшивки «Юманите» за пятьдесят шестой год прямо на пол! Вы не знаете, что в подсобке сырость? За двенадцать лет не успели узнать? Это не просто неряшество, это — cochonnerie!

И, схватив немыслимо тяжелую кипу книг, она вылетает за дверь.

— Какой темперамент! Какой темперамент! — почти восторженно повторяет Федор Иванович. — А что такое cochonnerie!

— Свинство! — с готовностью отвечает кто-то из-за полок.

— Ах, так. А как будет по-французски чертовка?

— Diablesse, — переводит Леля. Она уже давно прокисает со смеху в своем темном углу.

Склоки между стариками развлекают весь отдел, и молодые всегда готовы подбросить щепки в этот костер.

— Вот я и скажу ей, кто она такая, — ворчит Федор Иванович, — пусть знает.

И, выпрямив сутулую спину, удаляется к своим подшивкам.

Кира Климентьевна еще не вернулась, и Настя может по-прежнему отдыхать на стремянке. Есть какая-то прелесть в этом пребывании наверху, как в театре на галерке. Да и внизу она еще не живет среди этих новых людей, а наблюдает. Горчаков, учитель рисования, говорит, что портретист должен наблюдать по-серовски. Угадывать характер и даже судьбу человека. Как это трудно иногда! С некоторыми легко. Вот у Лики все на лице написано. Бледная, худая, чахоточная, нечесаные космы на лбу, смотрит нахальными прозрачными глазами прямо тебе в глаза — не моргнет. И сразу видно, что выбрала себе неблагодарную специальность — резать правду-матку, когда надо и не надо. Главным образом, когда не надо. Ну, а судьба?.. Судьба у таких, наверно, нелегкая. Но как угадать за смазливой мордашкой Нинки, по ее наивным синим глазкам склочницу-карьеристку? Или, глядя на серьезное, даже задумчивое лицо Инны, понять, что она дура и больше всего хочет выйти замуж. Да что там лица! Все непонятно в этом унылом подвале. Флегматичный Федор Иванович страдает какой-то манией или депрессией и находится под наблюдением в психоневрологическом диспансере, а неистовая полусумасшедшая Кира Климентьевна — спортсменка. Перед работой бегает плавать в бассейн, зимой каждый выходной отправляется в лыжные походы. Остроумная, интеллигентная Лика — плохой работник, а дура Инка и склочница Нина получают премии. Их портреты висят в вестибюле на Доске почета. А ведь Нина не знает ни одного иностранного языка и путается в латинском алфавите. Поди разберись, как это получается… А за окном сейчас рассеялся поток прохожих. Виден только мокрый асфальт и грязные желтые листья. Неужели сразу наступит зима и так и не будет золотой осени? Снизу из-за полок слышен чистый голосок Нади:

— Тетя Гулечка, тетя Гулечка, ты купила пельмени? А то я забегу в магазин после работы…

Каждый день она звонит по телефону этой тете Гулечке, беспокоится о ее завтраках и обедах. Даст же бог такую красоту такой тупице! Золотая коса в руку толщиной, розовые щеки, черные брови, — васнецовская боярышня. Ноги, правда, кривые. Кривые и толстые. Говорят, она верующая. Неужели правда? Голубиное ее курлыканье заглушает резкий голос Инны:

— Следующее занятие ПВХО — завтра в шесть. Чтобы все как штык! Без опозданий.

— Враг не дремлет, — откликается Лика.

Ирония Инне недоступна.