Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

За стеной звенит посуда, незнакомые мужские голоса. Отец явился с приятелями. Веселятся. Разве это семейный дом? Забегаловка какая-то. Глафира говорит: «У вас открытый дом, как у мценского предводителя дворянства». Дворянства! Вон они хором поют «Александровский централ». Живут своей жизнью, и никому нет до нее дела. И Ваське нет дела.

Крупные слезы падают на разлинованные листочки из тетради. На Васькино письмо. Мама заходит в комнату. Теперь уже не в халате, в черном кружевном платье, постукивает каблучками. Настя отворачивается, потихоньку сморкается.

— Настя, идем ужинать, — говорит мама, — отец соскучился, спрашивает, где ты пропадаешь.

— Не пойду.

— Ах, товарищ учитель, товарищ учитель, мне бы ваши заботы.

— Опять цитата?

— Так проще.

Она обнимает за плечи Настю, подводит к зеркалу, пудрит ей нос и ведет в столовую.

В библиотеке, в отделе обработки, обвалился потолок. Это произошло ночью, никто не пострадал, но заодно решили отремонтировать весь этаж. Началось великое переселение народов. Какие-то отделы загнали наверх, отделы рассылки и библиографии оказались в подвале. Кира Климентьевна не уступила ни пяди из своих владений и повесила на дверях плакат: «Посторонним вход воспрещен». На оставшейся площади сотрудники размещались вольно, и Алеша очутился в маленьком закутке вдвоем с Молочковым. Лучшего соседства он не мог ожидать. Молочков — единственный человек в библиотеке, которого он не стеснялся, мог говорить о чем угодно. И в первый же день между делом спросил:

— К чему вы стремитесь?

Вопрос этот поставил в тупик Молочкова, он отшутился:

— Прочитать неизданные письма Рильке.

И заговорил о Рильке, о Родэне, о Париже начала века, когда великий поэт был секретарем великого скульптора. Монолог лился свободно, Алеша не повторял вопроса, не настаивал на большей откровенности, и все-таки у Молочкова надолго осталось ощущение неловкости, какое всегда бывало, когда он ловил себя на боязни задумываться над своей судьбой.

Вся жизнь Молочкова была цепью неудач, но он не казался несчастливым даже близким. Он пошел на войну, не успев окончить университет, и так и не удосужился доучиться. Был ранен за три недели до конца войны, вернулся из госпиталя после победы и застал в постели умирающую мать. Отец умер еще раньше, во время блокады Ленинграда, от дистрофии. Молочков женился на красивой неглупой женщине, которая прибрала его к рукам с досады, после очередного неудачного романа. Когда досада поостыла и стало очевидно, что Молочков совсем лишен деловой хватки, она покинула его, даже не затруднившись подыскать повод для разлуки. Он поступил в научно-исследовательский институт, написал диссертацию о Кьеркегоре, но не смог защититься из-за отсутствия диплома, да и никому не было дела до Кьеркегора. Доучиваться ради диплома не хватило энергии и интереса. Работал в газете, но был изгнан за то, что написал и успел протащить на газетную полосу восторженную рецензию на фильм, который следовало ругать. И наконец нашел пристанище в библиотеке.

Нет, конечно, он не был счастлив, но умел утешать себя маленькими бескорыстными радостями. Он просыпался утром — за окном кирпичная стена, освещенная солнцем, теплая-теплая, даже руками хотелось потрогать. Голуби ходили по карнизу, стучали оранжевыми лапками. Как это в шеридановской пьесе: «Голубок и горлица никогда не ссорятся, дружно живут…» И мотивчик такой наивный, восемнадцатого века мотивчик. Вскочить, перекинуть через плечо полотенце и — в ванную. Обшарпанную коммунальную ванную с сапожными щетками и горой алюминиевых тазов. Но прелесть холодной струи… Бледный, с мешками под глазами, он казался болезненным, а на самом деле был вынослив, и многие физические радости спортивного здоровяка были ему доступны.

Он возвращался в комнату. Солнце освещало огромную кошму на стене — красные, зеленые, белые, черные ромбы. Кошма — все, что осталось от Татьяны, покинувшей его жены. Товарищ как-то сказал, что видел такую же в магазине, что это довольно дорогая вещь. И Молочков, которому не приходило в голову, что у него в доме может быть что-нибудь ценное, понял, что рано или поздно он неизбежно продаст кошму, и с тех пор поглядывал на нее с горькой нежностью.

Он открывал окно. Во дворе играли дети, величаво возили коляски молоденькие матери, бабки развешивали и расправляли палками белье на веревках, грузовики сгружали уголь около котельной, мужчины, помахивая портфелями или сумками с инструментами, спешили на работу. И зрелище этого привычного городского снования иногда наполняло его тревогой и страхом. Чувство непричастности, отчужденности ото всего, что происходит за пределами его комнаты, в этой озабоченной и, как ему казалось, целеустремленной толпе, переходило в отчаянную тоску. Об этом никто не знал.

Друзей у Молочкова было мало. Друзья детства остались в Ленинграде. Два университетских товарища, давно получившие ученые степени и квартиры в отдаленных районах Москвы, появлялись редко, по большей части в дни семейных неурядиц. Приносили бутылки, закуску, раскладывали на бумажках на письменном столе, вспоминали ушедшую молодость. Чтобы сгладить разницу положений, каждый раз вспоминали, каким шумным успехом пользовались доклады и выступления Молочкова в студенческие годы, хвалили за аскетический образ жизни, называли Диогеном, говорили, что завидуют ему. И с каждым разом все яснее и яснее Молочков улавливал оттенок ханжеской снисходительности в этом сочувствии.

Чаще заходил Леонтий Макарычев, фронтовой друг, ныне слесарь на заводе «Борец». С ним он пил пиво и тоже предавался воспоминаниям, но уже о страшных и чистых, возвышающих душу годах войны. Кажется, не было на свете никого, кроме покойной матери, кому бы Молочков был так благодарен, как Макарычеву. На фронте он был его шефом и покровителем. Человек без предвзятостей, он никогда не осуждал Молочкова за то, что он интеллигент и недотыкомка, и ценил его равнодушие к наградам и к трудностям военного быта. И хотя Леонтий часто упрекал его за одинокую жизнь, которая, по его мнению, была не более как эгоизм, упреки эти не обижали, но и не производили воспитательного эффекта.

К полуночи, когда разговоры истощались, приятели выходили на опустевший Яузский бульвар, садились на скамейку, подолгу молчали, лишь изредка обмениваясь бессвязными, но вполне понятными обоим фразами.

— Город, — говорил Макарычев.

— Иглы нет, — отзывался Молочков.

— Вату топором не разрубишь, — отвечал Макарычев.

Родившийся в Кастанаевке на Филях и всю жизнь проживший в Москве, Макарычев обожал свой город. Молочков был патриотом Ленинграда, и смутный их разговор относился к Адмиралтейской игле, которая, по мнению Макарычева, зря протыкала облака.