Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

— С Волковой надо расстаться! Это выходит, и я, и вы, и все наши товарищи — работники maison de public?

А Лелю разбирал смех, слова не могла выговорить. Какие же в мэзон де публик работники? Да и не переводится на французский название этого заведения так буквально. Но где же бабке разобраться в таких тонкостях.

Потом пришлось целый час биться с Ликой, чтобы она извинилась перед бабкой. А Лика — та ни в какую. Глядит, не моргая, нахальными глазами. «Я, говорит, люблю роскошь». При чем тут роскошь? Стоит косматая девчонка в узконосых туфлях, дыры на локтях вязаной кофты заштопаны шерстью не в цвет. Она поймала этот взгляд, покривилась: «Моя роскошь — говорить все, что думаю». Вот оно в чем дело! Леле вспомнилось, что Лика окончила Институт международных отношений, что она могла бы работать в любом полпредстве, а прозябает помбибом в этом подвале. Ничего не скажешь — типичный дипломат.

— Тебя эта любовь к роскоши далеко заведет, — сказала Леля. — В лифтерши или в ночные сторожа.

Лика засмеялась:

— Не страшно. Даже лучше. Пусть они знают.

Кто это «они»? Расспрашивать Леля не решилась. Как угадать, где самое больное место у человека? Лучше подойти с другой стороны. Бить на чувство товарищества. И она стала объяснять, что бабка висит на ниточке, — того и гляди выпрут на пенсию. Тогда всем будет хуже. Человек она справедливый, ни любимчиков, ни пасынков… И тут у Лики опять что-то дернулось в лице. Подошла к бабке.

— Кира Климентьевна, я хочу с вами поговорить.

Вышли за дверь. Вернулись обе красные, но, кажется, обошлось. У Лели — гора с плеч.

Вечером она снова заглянула в почтовый ящик — письмо от матери из Свердловска. Гулька, дочь старшего брата, выздоровела, но еще слаба. В садик надо погодить. Мать надеется вернуться в Москву к Новому году, тогда Леле будет легче. Как всегда, о себе мать не заботится. Тридцать лет проработала прядильщицей, отец погиб на войне, троих детей на ноги поставила, вышла на пенсию — законный отдых. И мотается теперь по стране, выхаживает внуков. Из Свердловска в Москву, из Москвы в Геленджик и обратно в Свердловск. Законный отдых. Интересно, кому легче, ей или Кире Климентьевне? Нет, не так надо ставить вопрос. Кому хуже? Конечно, одинокой бабке.

Никита раскладывал кубики, просил поиграть с ним в прятки. Откуда у этих малышей столько энергии? Целый день играл, а теперь начинай сначала. Какой же он махонький! Прячется каждый раз в одном месте за шторой и думает, что его не найдут.

Уснул сегодня мгновенно. Она вышла на кухню постирать его бельишко, и сейчас же появилась соседка Валя, сказала, что звонил товарищ Семена. Просил передать, что он здоров, кланяется, письма не успел написать.

— Этот товарищ в командировку приехал? — спросила Леля.

— Нет, просто на два выходных. В понедельник обратно. Долго ли до Тулы?!

— И телефона не оставил?

— Ничего не сказал.

Леля швырнула в таз белье, вернулась в комнату. Нечего радовать чужих своей бедой. Как это Валька сказала: «Долго ли до Тулы»? Вот что это значит! Женщина там, значит. Но ведь он же не в Туле. Кто там может быть, в деревне? А что особенного? Учительница, агрономша, любая звеньевая. Вон они какие на снимках в газетах — завитые, нарядные, сапожки до колен.

Никогда Леля не могла понять, бабник он или нет? Заводной, трепач, ко всякой бочке затычка, душа общества, все, что угодно, но не бабник. Непохоже было. Но тем хуже, тем хуже! Значит, это любовь! Эх, была бы мать дома, бросила бы все, помчалась бы в Тулу. Долго ли доехать до Тулы?.. Почему же товарищ мог, а он не может? И письма не написал…

Не с кем оставить Никиту. Нельзя даже на день бросить работу. По рукам и ногам связана. А он — нет. Он свободный человек. Что там жена и Никита! Однова живем! Это он любил говорить. И она, как дура, поддакивала. Однова живем, друзья-товарищи! Вот мчится тройка удалая… Эх, раз, еще раз, еще много, много раз! Как он любил цыганщину! За голову схватится обеими руками и качается как пьяный.

Домчались.

Нельзя было позволять. Ломать надо было эту отчаянность. Нинка, стерва-склочница, всегда говорит: «Мужчина — враг. Семейная жизнь — война. Выигрывает, кто хитрее и упрямее». Своим умом дошла, книжек не читает. Додумалась и скрутила своего полковника. Приклеила к телевизору. Но неужели же можно так жить, ни на минуту не доверяя?..

Никита взбрыкнул ножками. Совсем раскрылся. Волосики вспотели, закурчавились на лбу. Этот малютка будет жить без отца? Да не может быть! Семен его так любит. Ах, нет таких слов — «не может быть». Все может быть — и чудо и ужас. Все может быть, все может быть…

Теперь Алеша возвращался домой с последним поездом. Дома к этому относились с настороженным молчанием. Известно было, что после работы он ходит в читальню, готовится к экзаменам. Но ведь не может быть, чтобы родители не знали, что Ленинка закрывается в десять часов? Об этом молчали. Мама даже заказала ему ключ, чтоб не беспокоил по ночам бабушку. А его не слишком волновала мысль о том, какие разговоры начнутся в доме, когда узнают, где он пропадает. Гораздо чаще, то засыпая, то просыпаясь в пустом вагоне электрички, он старался понять, как это случилось, и удивлялся, что еще раньше, чем в Настю, он влюбился в ее дом.

Старинные и старые вещи, пыль на книжных полках, вечно подламывающиеся ножки стульев и ручки кресел и вечная присказка при этом: «Надо бы позвать Антошу». Антоша — дворник, мастер на все руки, приносил песок для кошек, но столярничал только в крайних случаях, когда позарез нужна была трешка на пол-литра. Зато ветеринар, армянин-блондин, ходил регулярно и делал уколы котятам, заболевшим чумкой. Родители Насти были гораздо старше, чем его родители, а вели себя так, как будто они вдвое моложе. Под вечер отец звонил из клуба архитекторов, приглашал мать на просмотр нового фильма или на лекцию, она быстро переодевалась, вызывала такси и исчезала. В доме наступала тишина. Лишь иногда Глафира Яковлевна, в глубокой задумчивости мывшая на кухне посуду, роняла неожиданно слово: «Пес-коструйка» или «Ша-ля-пин». Во всем доме только Настя умела угадывать таинственный ход ее мыслей.

Родители возвращались после ужина навеселе. Мать стучалась к Насте и, не заглядывая в комнату, спрашивала: «Алеша, хотите чаю?» — и тут же несколько невпопад отвечала себе цитатой: «Да и какой же русский не любит быстрой езды!»

За столом отец, удивительно моложавый и быстрый, рассказывал Алеше о прочитанной новой книге, совершенно на равных, ничуть не беспокоясь, что он его не поймет. Даже Молочков, так ценивший Алешин вкус, был больше склонен к объяснениям. Странно было, что Настя почти никогда не принимала всерьез участия в разговоре, роняла иронические замечания и торопилась увести поскорее Алешу к себе. Пока он еще не решался спросить, что́ ей не нравится в этих семейных встречах.