Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Эти встречи почти всегда возвращали Молочкову иллюзию благополучия, все чаще и чаще покидавшую его в последний год. И утром он отправлялся на работу в отличном настроении. Жил он на Воронцовом поле, в Николо-Воробьинском переулке. Названия улиц неизменно радовали его, так же как и вид спускавшегося под гору Яузского бульвара и дальней старинной бирюзовой колокольни.

В тот день, когда Алешу и Молочкова перевели в подвал, к ним забежали после работы девицы из отдела хранения — жердеватая Инна и косматая Лика, худенькая девушка со слишком светлыми огромными выпуклыми глазами. Инна довольно неуклюже кокетничала с Алешей, он был угрюм, но непонятно почему вышло так, что оба они увязались провожать девушек на Ордынку. Там жила новенькая сотрудница отдела хранения. Она простудилась, и по неписаным законам отдела товарищи должны были ее навестить. По дороге Алеша развеселился и вместе с девушками уговорил Молочкова зайти в незнакомый дом.

Дверь открыла седая нарядная дама — Настина мать — и, увидев Алешу в черной, туго подпоясанной болонье, сказала?

— О, Жюльен Сорель! Вылитый. И сутаны не надо.

Из дверей столовой вышла черная кошка, похожая на Нефертити, с целым выводком серых и черных котят. Настя, серьезная, очень молоденькая девушка с гладко причесанными волосами, обрадовалась гостям, просияла, а когда Алеша назвал свое имя, строго сказала:

— Непохож.

— На кого непохож? — не понял Алеша.

— На Алешу. Он светлый.

Все засмеялись, но тут-то как раз Алеша догадался.

— Карамазов? — спросил он.

Девочка кивнула, улыбнулась. Молочков подумал, что она обязательно подружится с Алешей. Самый верный признак, что люди сойдутся, когда можно начинать разговор с середины. Девочка что-то правильно чувствует. Конечно, Алеша Карамазов светлый. Даже если темноволосый, — светлый.

Пока молодые возились с котятами, Молочков мог осмотреться. По-видимому, когда-то давно квартиру старательно и обдуманно обставили, потом позабыли, что она, подобно живому существу, требует постоянных забот. Старинная мебель и посуда перемешались с вещами случайными, многотиражными. Обивка на креслах пообтерлась, краска на стенах потрескалась, ножки стульев расшатались. Настина мать, Зинаида Павловна, бесцеремонно крикнула Молочкову, когда он захотел присесть:

— Не садитесь на этот стул! Он вас не выдержит.

И усадила туда Лику.

И Молочков вдруг почувствовал себя в незнакомом доме так же свободно, как с Макарычевым. Была здесь атмосфера той высокой терпимости, когда людей принимают такими, какие они есть, а не такими, какими их хотелось бы видеть.

Высокая старуха принесла на подносе электрический самовар и чашки. Сели за стол, заговорили о Кире Климентьевне. Алеша, смущаясь и запинаясь, рассказал, как она его встретила.

— Я был с ней совершенно незнакомец, то есть незнаком. А она меня с ходу обругала по-французски, и я почему-то вспомнил бабушку Дэвида Копперфильда.

— Джанет, ослы? — спросила Настя.

— Как ты догадалась?

— «Пустое вы сердечным ты она, обмолвясь, заменила», — сказала Зинаида Павловна. — Не люблю сердечного «ты». Убыстряет естественное развитие отношений.

— По-моему, именно ты в нашей семье больше всего беспокоишься о темпах, — заметила Настя.

— Предчувствуя грядущую кончину…

— Опять цитата?

— Тут уж не до цитат.

— Пойдемте, девочки, ко мне, — сказала Настя, поднимаясь из-за стола.

Алеша с готовностью откликнулся на это предложение и первый выскочил в коридор, а Молочков, посчитав, что оно к нему не относится, остался с Зинаидой Павловной. Разговор шел самый пустой: о трудностях быта, об осенней поездке на юг, и Молочков чувствовал, что все это так же неинтересно его собеседнице, как и ему самому, и был почти уверен, что женщина эта сумеет его повернуть самым неожиданным образом. И не ошибся. Оборвав фразу на середине, Зинаида Павловна поглядела на него оценивающим взглядом и сказала:

— Боюсь за Настю. Ненавидит фальшь. Не знаю, как жить будет.

И хотя Молочков был готов к любой неожиданности, беспомощная бабья интонация этой самоуверенной, быстрой женщины так смутила его, что он невнятно пробормотал:

— Обомнется еще…

— Это еще хуже, если обомнется.

Разговор прервали девушки, собиравшиеся домой. Алеша сказал, что его поезд уходит только через два часа, и Настя предложила ему остаться. Молочкову тоже не хотелось идти, но он понимал, что теперь он лишний, и начал поспешно одеваться.

На улице Инна досадливо пробормотала:

— Рыбак рыбака видит издалека.

— Что ты хочешь сказать? — спросила Лика.

— Дети есть дети.

— Скажи проще: сорвалось?

— Ты в себе? Нужен мне этот сосунок! В людях противно ошибаться. Я думала, Настя серьезная, а она — как все. Своего не упустит. Ну, я на метро… — И, не прощаясь, она побежала на Пятницкую.

Лика расхохоталась.

— И все врет. И сосунок ей нужен, и шофер из обработки нужен. Обеспечивает тылы. У нее жених геолог, в экспедицию уехал. Боится — позабудет. Послала ему накомарник и три тюбика крема «Тайга». К открытию зимнего сезона.

Молочков заглянул ей в лицо. Теперь, когда космы были спрятаны под платок, ее бледное личико казалось кротким, почти детским.

— Зачем же вы так о подруге? — спросил Молочков.

— У меня нет подруг.

Они шли по набережной. Красно-золотой полукруг над входом в кино «Ударник» отражался в блестящей черной воде, переламывался в слабых волнах, искажался и снова выпрямлялся дугой. Вдалеке, за мутной чернотой деревьев на Болоте, светились тускло-красные кремлевские звезды. Начал накрапывать дождь.

— Где вы живете? — спросил Молочков.

— Мне нельзя ехать домой.

— Почему?

— Придет отец. Я не хочу его видеть.

— Вы живете вместе?

— Нет. Одна.

— Тогда поедем ко мне. Вернетесь попозже, когда он уйдет.

— Он будет ждать меня всю ночь.

— Что же делать?

— Не знаю.

Молочков даже остановился в недоумении. Что это, кокетничанье? Или полная беспомощность, желание переложить решение на чужие плечи?

Лика смело посмотрела ему в глаза:

— Я хотела ночевать у Инны. И вот не удержалась. Сказала гадость. А теперь не знаю…

— Тогда все равно поедем ко мне, — решительно сказал Молочков.

Все, что было потом, — их молчаливый ужин черствым батоном и дешевой колбасой, ночь, когда он спал на полу на старой шубе, полубессонная ночь, полная опасений, что он неправильно себя ведет, и, может быть, она ждет, что он придет к ней на диван (кто ее знает, эту современную молодежь), тяжелый сон, когда, просыпаясь, он мучился оттого, что храпел и она это слышала, — все это Молочков не любил вспоминать. Запомнилось только, как она сказала утром:

— Спасибо, что вы меня ни о чем не расспрашивали.