Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

Говорят, у гипертоников постоянный звон в ушах. Так они и живут, не расставаясь со звоном, и постепенно глохнут.

А меня не отпускает гул памяти. Все набегает, набегает прошлое, без начала, без конца, без смысла. Тоже болезнь. И не хочется выздоравливать.

Она высокая, Екатерина Павловна, седые косы в руку толщиной короной на голове. Всю молодость по тюрьмам да по ссылкам, а лицо еще живое, как у молодой, только руки обморожены и пальцы изуродованы подагрой, плохо гнутся.

Кошка прыгнула на стол, заглядывает, что в тарелке.

— Брысь! — прогоняю я ее.

— Оставьте. Это она проверяет, — может, я лучше ем, чем она. Пусть успокоится.

Она ставит посуду на стол, чашка выскальзывает из рук, она подхватывает ее на лету, молниеносно.

— Как это вы ловко! — говорю.

— Большая тренировка. Когда сидела в иркутской одиночке — книг нет, бумаги-карандашей — нет, довольно скучно. И вдруг передача — шоколадные бомбы и два мячика в серебряной обертке. Такой же величины. Я три раза в день в мячик играла. И через спину, и через шею, и через голову, и двумя сразу. Вот, думаю, выйду на волю, поступлю в бродячий цирк и буду из города в город возить нелегальную литературу. Вышла в семнадцатом — и сразу в Питер, к Надежде Константиновне. Сорвалась жонглерская карьера.

Она смеется и тут же спохватывается:

— Что-то вы сегодня невеселая?

— Большие неприятности. Личная жизнь…

— Жизнь — она вся личная. Безличной не бывает. И потом надо, чтобы вокруг вас всем было хорошо.

— Может, всем и хорошо, а мне плохо.

— А все равно начинайте с других. Легче будет.

— Христианство какое-то…

— Это еще не самое страшное. А в общем-то зря я вас назидаю. Вы лучше поплачьте. Я пойду по телефону позвоню, а вы тут поплачьте. Это помогает. Легче становится.

— Что это вы все «легче» да «легче»? Слишком облегчаться опасно. Оторвешься от земли.

— Опасно? Вы в балете бываете? «Летит, как пух от уст Эола…» А какие у танцорок ноги, какая мускулатура! Легкость — это сила.

Старики, как дети, верят в чудо. Выходит, прожитая жизнь не убивает надежды?

Две встречи в один день. Утром в холодной, солнечной ординаторской старичок профессор, затерявшийся между двумя огромными кустами хризантем, еще более желтый и сморщенный от их розового сияния, поучал студентов. Забытые слова — закалы, устои, заветы, клятвы — сплошной «многоуважаемый шкап». И вдруг: «Вы спрашиваете о методе? Метод один — врач должен быть для больного близким человеком. А наука? Наука… при сём прилагается».

Вечером в театральном музее машинист сцены, седой огромный старик, проработавший полвека в одном театре, рассказал о встречах с Гордоном Крэгом.

— Он хотел в «Гамлете» величия достигнуть. Чтобы замок Эльсинор «вознесся выше он главою непокорной…». Громоздил, громоздил декорации под самые колосники, а из зала впечатления ни на грош. А я говорю, ты мне из спичечной коробки сделай Эйфелеву башню, и чтоб, глядя на нее, голова кружилась. Тогда назову мастером.

Так называют в цирке шута в нарядном костюме — ярком комбинезоне с оборками на штанах. Он должен изображать унылую посредственность, штампованный ход мыслей. Он фон для талантливого, блистательного рыжего. Он интервьюер великого человека.

Белыми клоунами не брезгуют и в литературе. Грубо — это Ватсон при Шерлоке Холмсе, тонко — Бобринец, шумный богатый еврей из бабелевского «Заката». Он репрезентует, поворачивает во все стороны юродствующего раввина Бен-Зхарью.

В жизни роль белого клоуна играют умные жены талантливых мужей. Они пожимают плечами и разводят руками, прикидываясь недовольными, измученными инфантильностью, бескорыстием, утомительной одаренностью своих мужей. Они создают легенды и апокрифы. Но играть все время одну роль невозможно, и однажды раздается ее пронзительный петушиный крик: это я, я, я всё высмотрела, сочинила, вылепила, выдвинула, возвеличила… И тогда все кругом говорят: «Какая дура».

Безответная любовь, неразделенная любовь… Весь вечер говорили об этом. Поминали «Гранатовый браслет», рассказывали о чудесах бескорыстной преданности. А мне все вспоминался ненастный март в Батуми, грузчики с дождевыми зонтами, блеск мокрых кожаных листьев магнолий под электрическими фонарями, пожилая женщина в парусиновой панамке, в черном грубошерстном пальто.

Каждый вечер она приходила в привокзальный ресторан, спрашивала бутылку фруктовой воды, вынимала из сумочки бутерброды в газете, разворачивала, забывала о них и часами смотрела на скрипача из оркестра. На высокого, курчавого, толстогубого, патетически взмывавшего смычком над плечом. А однажды, когда в перерыве между номерами в ресторане появилась девушка с выпуклыми бараньими глазами, он спрыгнул с эстрады, взял ее под руку и вышел за дверь. Женщина в парусиновой панамке встала, как слепая, хватаясь за спинки стульев, пошла через зал на площадь. В зале было тихо и слышно, как в открытом окне стучали редкие крупные капли по листьям магнолий и шуршала на ветру газета над забытыми бутербродами.

А назавтра она опять пришла в ресторан и опять смотрела на скрипача.

— Давно она сюда ходит? — спросила я старичка официанта.

— Три года, — сказал он и развел руками, как бы признаваясь в своем бессилии что-нибудь изменить.

Выставка Сомова в Третьяковке. Далекий реминисцентный мир. Дрожат на ветру последние листочки облетевших берез, целуются в боскетах кавалеры и дамы в пудреных париках, осыпаются бледные огни фейерверков над арлекинами в масках, киноварным румянцем горят щечки красоток, дремлющих на козетках в самых неудобных позах. И тут же портрет молодого человека. Красавец восточного типа. Глаза-маслины, коралловые губы, черные волосы ударяют в синеву, нежно-розовая девичья кожа. На пальце кольцо с изумрудом, за плечом небесная голубизна севрской вазы. Малахитовый халат заботливо раздвинут на груди, чтобы видны были монограммы на апельсиновой пижаме. Кустодиевские краски, серовская язвительность.

Он очень доволен, этот молодой человек, своим царственным великолепием. Кажется, он даже спокоен. Но в маслянистых глазах, в неясной улыбке сомкнутых губ — искательность и тревога. И вдруг я вижу его в синем полувоенном френче, в начищенных сапогах. Согнувшись, как сгибаются, чтобы не заслонить экрана, когда уже начался сеанс в кино, он пробирается среди гимнастерок и парусиновых блуз и почтительно передает начальнику папку или портфель и садится на краешек стула, готовый вскочить по первому знаку. Был такой тип — исполнительные порученцы из богатых семейств в годы нэпа. И самое удивительное — обретали свое призвание на этих холуйских ролях.