Магдалина Дальцева - Хорошие знакомые

К тому же в доме денег по обыкновению не было. Мама вынула из шкатулки два портсигара покойного дедушки, и я отправилась в ломбард на Дмитровку.

Гостей оказалось больше, чем я ожидала. Кроме Багрицкого и Коли, пришел еще наш студент Жорж Мунблит, костюмированный под Блока, — в белом свитере с высоким воротником и в черном пиджаке, а позади него уныло плелся незнакомый грузин в кавказской рубашке с газырями, печальный и безмолвный.

Мы сразу сели за стол. Похоже было, что Багрицкий чем-то расстроен, он мало говорил, много пил, не закусывал, Коля улыбался с видом устроителя бала, грузин безмолвствовал с каменным лицом, будто не понимал по-русски, а Мунблит, одержимый, как всегда, дидактическим зудом, был готов перевоспитывать бельевой шкаф и перестраивать храм Василия Блаженного. По его тонкому скорбному лицу пробегала желчная усмешка. Сегодня он сетовал на то, что мы, лучшая, передовая часть человечества, прикованы к примусам и веникам.

Все как-то вяло отнеслись к этим ламентациям.

— Мне бы ваши заботы, товарищ учитель, — отшутился Коля цитатой из анекдота.

— Пока есть птичий рынок, комфортом я обеспечен, — сказал Багрицкий.

Грузин молчал, а я, задумавшись, уронила кильку на колени.

— Деточка, кушайте рыбу вовнутрь, — сказал Багрицкий.

Я покраснела. Феня внесла чайник и ушла, оставив открытой дверь.

Уж вполз в столовую медленно, зловеще поигрывая на свету серебряной чешуей.

— Какая гадость! — закричал Багрицкий и вскочил на стул. — Какая гадость… — повторил он и перебрался на рояль.

Уж решительно и важно поплыл к роялю.

— Эдуард! — крикнул Мунблит. — Немедленно прекратите! Вы в гостях у девушки… Прекратите! Как вам не стыдно, Эдуард!

Но правила благопристойности были бессильны.

— Кашлять и родить нельзя погодить, — заметил грузин, обнаружив прекрасное московское произношение.

В полночь, когда пришел отец, в столовой было пусто и непривычно прибрано. Он сел за стол перед своим прибором, поиграл вилкой и спросил:

— Ужа кормили?

— В рот ничего не берет. Ни молока, ни тараканов, — с готовностью ответила Феня.

— Я не могу есть, когда животное голодает! — закричал отец и отшвырнул от себя тарелку.

В тот солнечный апрельский день я вышла из редакции беспричинно взволнованная, счастливая. Был час, когда кончалась работа в учреждениях, из дверей и подворотен валом валил служилый люд, тоже по-весеннему возбужденный и торопливый.

На Петровке я лицом к лицу столкнулась с Соней Лынник. Она облапила меня, чмокнула в висок и деловито спросила:

— Работаешь?

Все такая же. Мы не виделись целый год, кажется, с выпускного вечера в университете, а она все такая же. Кожаная куртка, синяя кепка, потертый портфель — уездная комсомолка нэповских времен, таких тогда, в тридцатых, и не встретить было в Москве. И то же озабоченное выражение на красивом неподвижном лице.

Я всегда завидовала ее энергии, общительности, умению погружаться в чужие дела и забывать о себе. Вечно она торопилась. Добывала проездной литер какому-нибудь вологодскому пареньку, не сдавшему вовремя сессию, спешила на выступление самодеятельного хора, нянчила сына заболевшей подруги, заседала в профкоме… Большеглазая, высокая, плотная, решительная, она выделялась своей мужественной красотой среди всего нашего курса. Ее так и прозвали — царевна Софья, но, странно, я не помню, чтобы кто-нибудь из студентов за ней ухаживал. Сама она ценила в людях, не различая пола и возраста, только общественную активность.

Разговор, как водится, начался с расспросов, кто где работает: Старенков — в Госиздате, Рыжиков — в «Гудке», а Мячкина, подымай выше, — в «Известиях». И вдруг Соня вздрогнула, замерла, брови приподнялись, веки опустились, лицо приняло болезненно-томное выражение. Она схватила меня за руку и горячо зашептала:

— Смотри, смотри! Вот он!

И быстро повлекла меня в гущу уличной толпы. Я глядела во все стороны и никак не могла понять, кого мы преследуем.

— Уходит. Не догнать! — с отчаянием сказала Соня. — Давай побежим!

Мы помчались, расталкивая прохожих, но я все еще не догадывалась, за кем мы гонимся.

— Стоп! — скомандовала Соня. — Он остановился у витрины. Подождем.

Наконец-то я поняла, о ком идет речь. Спиной к нам у спортивного магазина стоял высокий человек в лохматом пальто верблюжьего цвета с колюче-пушистым меховым воротником. Из-под темной фетровой шляпы низко на шею спускались неправдоподобно густые, тусклые, как парик, прямые соломенные волосы. Как же я не заметила его раньше? Очень необычная фигура.

— Заграничный иностранец? — спросила я.

Ирония всегда приводила Соню в бешенство.

— Какая мура! Это — Яхонтов.

Ну и ну! Как это она могла заинтересоваться Яхонтовым? Таким изысканным чтецом! Он-то уж, наверно, легко обходится без коллектива. Ушел из театра Мейерхольда, работает в одиночку и в ус не дует.

— Хочешь пригласить его на первомайский вечер в издательство? — допытывалась я. — Ты с ним знакома?

— Конечно нет.

Она смотрела на него с таким восторгом и безнадежной тоской, что я наконец поняла, что ломлюсь в открытые ворота.

Яхонтов оторвался от витрины и не спеша пошел по Петровке.

— Не отставай! — шепнула Соня. — Но и не вплотную. Пусть между нами идет какая-нибудь пара.

Я разозлилась. В нашей театральной семье меня с детства приучили, что актеры и их роли — вещи разные и путать их не следует. Истерическое обожание теноров и героев-любовников было мне вчуже противно, а тут еще принимать участие в такой недостойной облаве…

— Хватит, — сказала я. — Иду домой.

— И оставишь меня одну?

Никогда у нее не было таких умоляющих глаз, такого беспомощного вида.

И я поплелась за Яхонтовым. Унизительная прогулка. Яхонтов встретил знакомого, остановился. Остановились и мы, стали топтаться около киоска, с глубокомысленным видом рассматривая папиросные коробки.

Он зашел в кондитерскую, мы потащились туда же и купили коробочку сахарной клюквы. Тут я хоть разглядела его получше. Удивительное было лицо. Как будто и грубо вырублено, и какая-то неприятная актерская бледность, но каждое ничтожное движение, даже взмах ресниц что-то значат. Кажется, он тоже теперь нас заметил. Чуть сощурился, угол рта пополз кверху. Сколько яда!

Я подумала: может, этот странный роман все-таки состоится? Как было бы хорошо! Она — такая прямолинейная, самоотверженная, искренняя; он — ироничный, тонкий. Будут дополнять друг друга — прекрасная пара! Басовитая, каменнолицая красавица и холодный интеллектуал с бархатным голосом, с неожиданными теноровыми всплесками. Как это там у Островского: «Все высокое и все прекрасное основано на разнообразии и контрастах…»