Семен Журахович - Шрам на сердце

Рубчак спросил:

— Это вы вчера принесли лимоны и цыпленка?

— Я, — смутилась Ольга.

— Благодарю.

От того, как было сказано это единственное слово, Ольге стало спокойней. Теперь, когда ее взор уже не был затуманен волнением, она присмотрелась. Обрюзгшее, желтоватого цвета лицо. Увеличилась лысина, еще больше выдвинув высокий красивый лоб. Из-за того, что веки у него опухли, глаза казались у́же. Пронизывающий взгляд, который в первую минуту заставил ее съежиться, теперь уже не беспокоил.

— Простите, что не назвала себя в записке. Не знала…

— Как я отреагирую? — спросил Рубчак, иронически хмыкнув. — Неужто вы думаете, что я такой дурень: отказываться от лимонов и вкусного цыпленка?

— Все могла подумать. Ведь вы с Михайлом…

— Что? Поссорились? — Рубчак криво улыбнулся. — Что-то было… Видите, есть на свете весьма квалифицированные специалисты в весьма деликатном деле межчеловеческих отношений. Бросят подленькое слово одному, другому. А потом со стороны наблюдают, когда то слово, как мина замедленного действия, взорвется. И ранит обоих. А мы тоже… Умники! Сначала не верилось: разве мог Сахновский такое сказать? Потом подкралось сомнение. А там, в горячую минуту, вспыхнул, и он не смолчал. Пошло, поехало… Вот тогда лягушки и заквакали: «Вы слышали? Вы видели?..» Любители сплетен довольны и принимаются еще кому-нибудь клинья вбивать. Да что обвинять кого-то. Своя голова на плечах была, а не сумел отбросить мелочную амбицию. Мне вот здесь, — махнул рукой в сторону одного из корпусов, — врачи говорят: чрезмерная эмоциональность. Я бы сказал проще: дурость. Мало того, что жизнь дубасит, еще и друг друга подзатыльниками угощаем. Нервы как оголенный провод. Малейшее прикосновенье — током бьет. Жи-вем…

— Спасибо вам… — тихо сказала Ольга. Почувствовала: еще немного — и не хватит сил сдержать слезы.

— За что же меня благодарить? — пожал плечами Рубчак. — Это я Михайла Андреевича должен благодарить. Это же он сказал: никакой ссоры не было!

Он помолчал.

— Я очень волновался, когда узнал про болезнь Михайла Андреевича. Колебался: зайти или не зайти? Как бы не подумали: вот и он приперся!

— Ну что вы!

— Я же говорю: глупость.

И так улыбнулся, что Ольга, сдерживая слезы, с трудом проговорила:

— Если бы вы знали, сколько мне пришлось вынести за эти месяцы…

Заговорила сбиваясь, перепрыгивая с одного на другое, и было удивительно чувствовать, что встретила наконец человека, которому хочется все рассказать. Когда она, немного успокоившись, вспомнила про ночной звонок и полный отчаяния голос юноши, что казнил себя за трусливое молчание, а затем про Залозного и Дашковскую, то заметила, что глаза Рубчака загорелись острым интересом. Но через минуту угасли и наполнились горькой печалью. «Это глаза человека, который все понял в жизни», — почему-то подумала она и поделилась тем, что глубоко таила в себе.

— Неужто может статься, что его память и меня… и меня… — Не могла найти слова, закрылась рукой.

Рубчак сказал решительно и твердо:

— Этого никогда не будет.

— Спасибо вам. Я побегу. Стараюсь не оставлять его надолго.

Он поднялся медленно, видно с немалым усилием.

— Простите… — Ольга покраснела, опустила голову. — Я все про свое. Простите, не спросила, что у вас?

— Выкарабкался.

— Мне доктор говорил, что, может, через неделю домой.

— Не пустят — удеру.

У дверей она с неловкой улыбкой напомнила:

— Не забудете? Я сюда не приходила и никакого разговора у нас с вами не было.

— На это у меня соображения еще хватит. Не волнуйтесь.

— Поправляйтесь быстрее… Как я вам благодарна!

Рубчак только рукой махнул.

На улице все же не смогла удержать слез. Вытирала их платочком и повторяла себе: «Ну чего, глупенькая? От такой тревоги, такого страха избавилась. Радоваться надо…»

Она и радовалась. Катились слезы, а она улыбалась. От этого странного сочетания Ольгино лицо как бы помолодело и, как в молодости, стало таким привлекательным, что не один прохожий бросал на нее восхищенный взгляд.

— Пойдем вместе, — сказала Ольга.

— Зачем? — удивился Сахновский.

— А мне тоже интересно… — Лукавила и видела, что он прекрасно понимает все ее немудреные хитрости.

— Не волнуйся. Будет спокойная и добрая беседа.

— Ну тогда я хоть проведу тебя до больницы.

— Что у тебя, мало дела?

— Мало! Я очень прошу…

Насупился как ребенок.

— Хорошо. Идем.

Чего теперь беспокоилась? Сама не понимала. Должно быть, тревога уже стала ее неотступной тенью. У входа в больницу поцеловала.

— Оля, посреди улицы…

— Пускай все видят, — засмеялась. — И завидуют…

Идти домой не хотелось. Лучше подождать. «Все ж таки буду ближе к нему». Это было смешно, но именно так она подумала. Вспомнила про Залозного. Он встретил ее на днях на улице (сейчас подумала: подстерег) и подробно расспрашивал о здоровье Михайла Андреевича. Да, называл его теперь только по имени и отчеству. Потом сокрушенно качал головой:

«Вы советовались с врачами? Бывает ли так, чтобы какая-то частица памяти не восстановилась? Забыть друзей — это же странная вещь…»

Ольга беспомощно разводила руками.

«Хорошо. А про работу вспоминает? Разве не собирается вернуться к нам?»

«Об этом не может быть и речи, — твердо сказала Ольга. — Уйдет на пенсию».

«А у нас так ждут… Музыченко, заместитель шефа, не раз спрашивал про него».

«Чего они удивляются? — думала Ольга. — Ничего странного. Человек, который был на последней грани, не все может вспомнить, а кое-что переиначивает. Ведь вот сказал профессор, что это второе рождение».

Когда позвонил Музыченко, Ольга привычно (это стало правилом) сказала, что Михайла Андреевича нет дома (были варианты, отдыхает, пошел к одному товарищу).

И на этот раз Сахновского не было дома.

Голос Музыченко слышала впервые, но отлично знала подобные, отштампованные по одной модели. Чуть заметной интонацией они дают понять, что это не просто звонок, а чуть ли не дело государственной важности. К тому же надо было оценить и то, что Музыченко обратился к ней по имени и отчеству. Разумеется, это подсказал кто-то из подчиненных, скорее всего Залозный. Но произнесено оно было с такой подчеркнутой почтительностью, что имелось в виду: «Знаем, уважаем». Такое обращение требовало взаимности: должна была знать, как зовут Музыченко. А если нет, то, извинившись и слегка робея из-за своей невежливости, спросить имя и отчество собеседника. Ольга не спросила.

Музыченко осведомился о самочувствии и здоровье Михайла Андреевича и с надлежащим вниманием выслушал краткий ответ. Он сказал дальше, что в коллективе очень волновались и скорбели по поводу тяжелого заболевания товарища Сахновского.