Семен Журахович - Шрам на сердце

Потом голос был переключен на иную тональность: легкая обида и мягкий укор. И уже не только от своего имени, но и от имени многозначного «мы». Таким образом, дальнейший текст следовало рассматривать как общее и, следовательно, согласованное решение.

— Мы ждали, что Михайло Андреевич позвонит. А еще лучше было бы увидеться. Мы б хотели…

— Проявить чуткость?

— Ольга Васильевна, зачем же так?

— Как? — невиннейшим тоном спросила Ольга. — Человек тяжело болел. Как раз есть случай проявить чуткость. — И, давая понять, что тема исчерпана, прибавила: — Хорошо, я передам Михайлу Андреевичу. Спасибо, что позвонили. Будьте здоровы.

…Ольга посмотрела на часы и забеспокоилась. Как долго!

Через несколько минут была у больницы. Заглянула в вестибюль. Потом встала возле решетчатой ограды, беспокойно стараясь отыскать Михайла глазами. Какие-то люди гуляли в садике вдвоем, втроем. Некоторые сидели на скамейках. Ни Михайла, ни Рубчака не увидела. В каждого человека, выходившего из больницы, нетерпеливо вглядывалась, а все же не заметила, как он вышел.

— Как ты здесь оказалась? — услышала его удивленный голос.

— Ой! — вздрогнула Ольга и бросилась к Михайлу. — Как долго!

— Неужели ты здесь все время была?

— Нет, нет… Вышла тебя встречать.

— Вот и молодчина! Не наговорились… Его позвали ужинать. Про все на свете вспомнили. Осталось совсем немного.

— Ты даже порозовел, — сказала Ольга, любуясь его счастливым лицом.

— Прими во внимание, что твой муж снова на трудовом фронте. Хватит симулировать… Рубчак посоветовал, и мы уже договорились насчет работы.

— Какой работы, Михайло?

— Погоди. Научилась перебивать! Рубчак преподает в мелиоративном техникуме. Будем работать вместе. Не волнуйся, это начнется только через два месяца! Там освобождается место. Рубчак говорит: чудесные хлопцы! Войдешь, говорит, в аудиторию, сам молодеешь.

Помолчала. Любое возражение могло омрачить приподнятое настроение, которое лучилось из его глаз.

— Сколько чудесных дней вспомнили! Сколько встало перед глазами…

— И утка на спиннинге?

Сахновский засмеялся:

— А как же! И утка…

Проходили дни, однообразие которых она старалась всячески скрашивать. Прогулки у Днепра. Чтение вслух. Раньше не знала, как это интересно — читать вдвоем. Всегда не хватало времени. Читала Ольга, а он слушал, подперев голову рукой. Изредка обменивались краткими репликами, соглашаясь или не соглашаясь с автором. А во время прогулок толковали насчет чужой жизни, которая на самом деле оказывалась совсем не чужой.

Научилась анализировать и рассчитывать каждое слово. Должна была быть начеку.

Угасали, хоть и не совсем еще отступили, страхи.

Ей помогало и то, что Михайло уже меньше нервничал, стал сдержанней в разговоре, в движениях.

Через две недели к их прогулкам присоединился и Рубчак.

Иногда Ольга оставляла их в саду.

— Ну, мужчины, я пойду домой. Остались еще кое-какие мелочи. А вы помните про регламент.

Мелочи были совсем не мелкие. В течение всего времени должна была напряженно работать. Не раз, предельно усталая, она засыпала над столом.

Про звонок Музыченко она не забыла. Но долго колебалась: сказать или промолчать? Наконец решила: в какую-нибудь подходящую минуту скажу. Теперь таких минут становилось все больше.

Возвращаясь домой, Михайло всегда спрашивал:

— Что новенького у нас?

— Есть новенькое, — сказала Ольга. — Звонил Музыченко. Передавал привет. Удивлен, почему ты не отзываешься.

— Музыченко? А кто это?

Смотрела ему прямо в глаза. Спокойный, внимательный, спрашивающий взгляд.

— Из «Каналстроя». Первый заместитель… Ты называл его зам в квадрате…

Пожал плечами:

— Это было так давно, что, ей-богу, не могу вспомнить. Говоришь, Музыченко?

На какой-то миг Ольга утратила контроль над собой — глаза расширились от удивления.

Сахновский нахмурился:

— Неужто я должен помнить всех, с кем работал черт знает сколько лет назад? Или, может, ты до сих пор еще не веришь, что я выздоровел?

— Верю, верю, Михайло, — торопливо промолвила Ольга, приложив теплые, успокаивающие ладони к его вискам.

1980

Пер. А. Островского.

В селе над Ворсклою умирали инвалиды войны. И будто сговорились — друг за другом.

Десять солдатских вдов прибавилось в Тернивке за одно только лето.

Никто не слышал последней переклички. Только они услышали, когда старшина назвал их имена. И в ответ прозвучало тихо и сурово: «Есть!»

Догоняли их артиллерийские снаряды, тридцать лет летели с Сандомирского плацдарма и с Карпатских гор. Догоняли мины и кинжальный огонь пулеметов. Свистели осколки бомб, взрывавшихся на всех путях и на всех переправах — от Волги до Эльбы. Догоняли лютые морозы и январские вьюги в грохочущих донских степях. И осенняя болотная топь в окопах, давней болью впившаяся в суставы.

Панас Вовченко к внуку наклонился — и упал, словно в самый висок угодил ему фашистский снайпер.

Демид Захарчук на предзакатное солнце загляделся: «Вроде дождь будет». А этого дождя уже не увидел. Плакали по нему тучи, и с ветвей скатывались слезы.

Петр Загорулько к сыну поехал, недалека и дорога. «Вот, надумал я, сынок, как нам жить дальше…» На этом и все, конец. И думай теперь, как дальше жить, не услышав родительского совета. А от кого и услышать мудрое слово, как не от Петра Загорулько? В бессонные ночи на госпитальной полке, после пяти операций, много ума набирается человек.

Якову Валигуле захотелось сена накосить. И сена-то там, на излесье, — охапки две, не больше. А вот уже несут Якова, с его деревянной ногой, с латаным-перелатаным животом.

«Хорошо умер Яков», — сказал Рогачук и оглянулся вокруг. А оглядываться-то и нечего: на всю Тернивку один он остался, недострелянный войной, с осколком в груди.

— Факт, да еще и какой, — сказал себе Рогачук. — Фактический факт!

Как ни старались хирурги тогда, в апреле сорок пятого, в Германии, а все-таки не вытащили этот кусок железа. Два ребра отчекрыжили и, возможно, для того, чтобы грудь крепче была, решили железяку оставить. И смотри ты! Выходит, прибавила силы на тридцать лет.

Сидел Рогачук под грушей на скамейке, смолил самокрутку и вспоминал Якова, ближайшего своего соседа. Рвутся снаряды — недолет, перелет, а там — и в точку. Вилка! Это уж каждый, кто на фронте был, знает.

Лицо его темное, иссеченное морщинами, как кора старой груши, под которой он сидит. Седые усы от табачного дыма взялись ржавчиной. Только чуть прищуренные глаза разведчика смотрят молодо и зорко.

Недолет, перелет… Семьдесят четыре воина вернулись в Тернивку с войны. Половина искалеченных. Кто без руки, кто без ноги, кто с рубцами от ран. А Фома без глаз. Вернее, с глазами, но незрячими.