Семен Журахович - Шрам на сердце

«Обо всем подумал старший сержант, а о Горпине?..»

А что тут придумаешь? Как ни крути, а придется бабе привыкать. К сыну не поедет, какая там жизнь, если вокруг и день и ночь грохочет, а под ногами не земля, а холодный асфальт? К дочке, хоть и близко, тоже не манится. Каково с зятем из-за каждой чарки ругаться? Выходит, одно: привыкать.

Будто издали до него долетело: «Кролики, кролики…»

Ага, кролики! Как из ледяной воды, вынырнул Рогачук из своих горьких дум. Ага, травы кроликам.

Взял в сенях косу, схватил два мешка и бросил на тележку. Тележка поскрипывает, нужно хотя бы маслом колеса смазать. При царе Горохе дегтем смазывали. Так то была при царе Горохе, теперь-то где деготь достанешь?

Направился к пригорку, на который днем Андрону оказывал. Там, возле кладбищенской ограды, трава — по колено.

Горпина серпом жнет в низинке, по-над речкой, но косой веселее, хоть и не размахнешься, как бывало. И коса не та. Если взаправду, то не коса, а полкосы — сузилась как-то и укоротилась. Сколько лет по ней оселок ходит? Стерлось железо, и брусок истончился, ничего в руке не весит.

Коса посвистывает: вжик, вжик. Хорошая травка, сок так и брызжет. Пахнет так, что хоть сам жуй душистую благодать. А ну-ка еще немного. Коса прошлась несколько раз, потом вдруг неловко вырвалась из рук — и будто острием вонзилась в грудь. Рогачук остановился, однако хватило силы не упасть — сел на землю, неслышно прошептал посиневшими губами: «Подожди, подожди!» Красные колеса, как крылья ветряной мельницы, закружились перед глазами, а хаты взметнулись вверх и поплыли в седом тумане.

Огненные круги, медленно угасая, растворились в воздухе. Рогачук протер глаза и снова увидел свою Тернивку в колыбели пологой балки. Осенней позолотой взялись сады. Румянцем закрасовались клены. А тополя вокруг ферм — им хоть бы что! — зеленеют и будут зеленеть до самых морозов. Обнимая село, дугой выгнулась тихая Ворскла. Течет себе то в песчаных, то в зеленых кружевах берегов. Залюбовалась на небо и, видно, забыла, что ей бежать еще и бежать.

А здесь, по-над оврагом, алыми звездочками вспыхнул шиповник и зелено-желто-багряными красками запылала старая груша.

Поискал глазами хаты — свою, соседей. Вот они стоят, перемигиваются солнечными зайчиками окон.

Как хорошо расцвел ясный день!

Летом сорок пятого, когда он, Рогачук, после четырехлетней разлуки шел со станции, именно с этого пригорка разглядел он свою старую хату, свою полусгоревшую Тернивку. Глаза повлажнели, и подумалось: «А ведь мог бы не увидеть никогда…» И тогда, охваченный радостью, он распростер руки и крикнул изо всех сил: «Вот и я!..» Покатилось эхо, и он бросился за ним вдогонку, смеясь и крича: «Это я! Слышишь, Горпина?! Это я, слышите, люди?!»

Сейчас ему тоже пришло в голову: «А ведь мог бы и не увидеть всей этой красы…» Но уже ни кричать, ни смеяться не хотелось.

Рогачук медленно поднялся. Осмотрел косу, воткнувшуюся в землю. Это не она, конечно, а своя железяка ударила под сердце. «В спешку играешь, торопишься?» — сказал сердито и плюнул.

Ночью он, прислушиваясь к тихому дыханию Горпины, неслышно вздыхал и думал. На эти мысли не хватило и долгой ночи.

Утром почистил кроличьи клетки, напихал в них свежей травы. Ешьте, ешьте… Куры и без зова набежали и зацокотали: «Где наше просо?» Ты смотри, им еще и до сих пор просо снится! Накрошил черствого хлеба — обойдетесь… Потом вымыл миску, которая валялась около собачьей будки, и вылил в нее остатки вчерашнего борща.

Рябко (всех собак, которые были у Рогачука, он называл Рябко) не спешил с едой, помахивал хвостом и виновато смотрел на хозяина, наверное прося прощения за свою старость и не такую старательную службу, как когда-то.

— Да чего там… ешь! Считай, что это тебе собачья пенсия.

Пришла пора и самому позавтракать, а есть не хотел. Однако горячие пироги с капустой распространяли такой аромат на всю хату, что не заметил, как съел два пирожка, запил душистым липовым чаем. Почувствовал себя бодрее.

— Ну я пошел.

— Снова дела? — Жалобный Горпинин взгляд метнулся ему наперерез, но Рогачук выстоял.

— Я быстренько… А ты отдохни, посиди на солнышке.

— Скажешь такое! — удивилась Горпина.

Рогачуку и самому стало смешно. Как это у него вырвалось: посиди… Видел ли он когда-нибудь, чтобы Горпина сидела сложа руки?

«Это и хорошо, — соображает Рогачук. — Больше забот — меньше горьких дум. А села бы на лавочку, сразу бы обступили разные мысли. Как сыну живется? Здоровы ли внуки? Младшенькая все на горло жалуется. Какое там здоровье в городе! До речки далеко. Деревья в пыли… От сына мыслями — к дочке. У нее тоже двое. Эти хоть знают, на чем груши растут, и речка рядом — поплескаются вдоволь. Только бы и жить по-человечески, так нет: потянуло вислоухого к бутылке. «Эх, — вздыхает Рогачук. — Нет на него нашего старшего лейтенанта. Тот быстренько выучил бы: «Смирн-но!»

Шел по селу, прислушивался. Скрипнула калитка. Чей-то мальчонка, засунув палец в рот, выглянул и тут же пугливо спрятался. Заблеяла коза, привязанная к колышку. Петух вдруг закукарекал и внезапно умолк, будто подавившись собственным хриплым голосом. Из степи долетало тарахтенье тракторов: пахали под зябь, работали свеклоуборочные комбайны…

Заодно Рогачук прислушался и к самому себе. Как оно там? Глохнет мотор, глохнет понемногу. И осколок о себе напоминает, кольнул ведь вчера так, что красные колеса перед глазами завертелись.

Никому об этом не скажешь. Нет Панаса, нет Якова. Те поняли бы. А с этими, которых огнем не опалило, какой разговор? Ты ему свое, а он про гараж думает и только скажет вроде бы тебе в утешение: «Да вы, дядя Степан, еще ничего себе…»

Он подходил к Марфиной хате, когда с треском и смрадом промчался мимо на мотоцикле Макуха. Еще и головой, собачья душа, кивнул. Рогачук плюнул с досады. Лучше бы черный кот дорогу перебежал…

Отворил калитку. Марфа — на пороге — улыбается глазами.

— Проходи, Степан. Добрый день!

— Пройду. И тебе, Марфа, доброго дня.

Прошло время, когда солдатка-вдова при каждой встрече рвала сердце плачем-причитанием: «А мой Сергей, ой, Сереженька мой не вернулся! Вместе пошли, а он не вернулся…»

Попробуй бабе растолковать, что за штука такая — война. Вместе пошли в военкомат, вместе воевали, а Сергея нет. Тут хоть сквозь землю провались: и не виноват, а вроде и виноват в чем-то…

Горе и породнило. С той тяжкой поры так и повелось, что случись какая нужда — Степан рядом. Сарайчик подгнил — Степан уже тут. Вот тебе, Марфа, новый сарай, сто лет простоит. И крольчатник соорудил. И крышу не один раз чинил-латал. Со временем и себе и Марфе шиферу раздобыл. А девочки — Марфина Зинка и Рогачукова Оксанка — не-разлей-вода. Сызмальства как сестры.