Семен Журахович - Шрам на сердце

На фронте как было? Прошел день — он твой, никто его не отнимет. В мирной жизни, так издавна ведется, время измеряют годами. Тут уж кому сколько на долю выпало. Одному только пять, другому десять. А гвардия, смотри, держала оборону двадцать, двадцать пять, самые упрямые — и тридцать с гаком.

Если оглянуться назад, то многого Рогачуку в жизни недоставало. Зато упрямства хватило бы на пятерых.

Сидел Рогачук на лавке под грушей. Вспоминал, думал. Хата на взгорке. Далеко видно вокруг. Ничего не скажешь, хороший НП — наблюдательный пункт. Но всего и отсюда не разглядишь. Что было — видел… А что впереди?

Теперь, сказал себе, снова как на фронте — короткая мера. Прожил день, он твой. Что будет завтра — посмотрим. И никакого дела откладывать на «потом» нельзя.

— Это уже горький и последний факт, — сказал неведомо кому Рогачук.

Вошла Горпина в хату и от удивления замерла на пороге. Сидит ее дед, выбритый, в видавшей виды, вылинявшей гимнастерке, в пилотке набочок. Где он это добро столько лет хранил? Сидит за столом, брови нахмурил, в руке перо — пишет. Только рукой махнул — не мешай, мол…

Горпина тихо управлялась возле печки. Взглянет изредка. Нелегко, видно, дается писание. Даже пот на лбу выступил.

— Ты хоть бы пилотку снял. Да и воротник расстегнул бы…

— Нельзя! Нужно, чтобы форма была — как штык.

— Что это ты пишешь? — еще сильнее удивилась жена. — Прошение?

— Такое скажешь! — проворчал Рогачук, оторвав взгляд от бумаги. — Теперь, чтоб ты знала, мне будут писать прошения.

— Тебе? — Горпина села на лавку у окна. Смотрела на своего старика и будто не узнавала.

— А это, если хочешь знать, не прошение, а боевое донесение.

— Какое еще боевое, когда, слава богу, тихо?

— А разведчик, чтоб ты знала, в тишине воюет. Пишу старшему лейтенанту Довгалю.

— Снова в гости зовешь?

— Где уж ему! На костылях много не наездишься.

— Может, сам к нему собрался? — заволновалась жена.

— И сам дороги не одолею. А нужно, чтобы знал.

— Что «знал»? Живем понемногу…

— Живем… — Рогачук поколебался, взглянул на свое письмо, на свою Горпину. — Пишу ему вот о чем: «Дело идет к тому, товарищ старший лейтенант, что время собираться в последнюю разведку». Командир должен знать, что я порядка не забыл. Огневые точки, всю позицию врага — с закрытыми глазами вижу. Компас в кармане, граната у пояса, кинжал за голенищем…

— Какой еще кинжал? — Горпина поднялась, испуганно посмотрела на Рогачука.

— Что ты, фактически, в военном деле понимаешь? Не мешай!

— Лучше бы сыну написал.

— Писал…

Горпина вытирала полотенцем посуду и все поглядывала на выцветшую пилотку, странно выглядевшую на Степановой голове. А как она шла ему, когда Степан вернулся с фронта! Сейчас он натянул ее с одной стороны, чуть ли не на самое ухо, а с другой, где когда-то кудрявился чуб, проглянула желтоватая лысина.

Казалось, навсегда развеялось, а вот, поди ты, снова отозвалось в груди такой тревогой и болью, что слезы покатились и губы как судорогой свело.

Вытерла краешком платка мокрые глаза, вздохнула, и нежданные слезы сменила, осветив лицо, улыбка. Спрашивали, бывало, женщины: «Ругалась ли ты, Горпина, когда-нибудь со Степаном?» Теперь уж не спрашивают. А раньше спрашивали, и она отвечала: «А как же, ссорились один раз…» Кто удивляется, кто смеется: «Правда, всего-навсего один раз?» Приставали к ней: расскажи да расскажи… Какая же это ссора один раз? «А я такая, мне хватило и одного…» И все — больше ни слова. Хмурилось лицо, и в глазах темнело от затаенного страха.

Случилась та, одна-разъединственная за все годы, ссора вскоре после войны, когда ко всей беде, что пережили, ударила еще и засуха. А за ней опаленная, будто пожаром, осень и лютая зима. В хате холодно, голодно, дети — в тряпье. Откуда взять терпение? Изболевшееся сердце вот-вот разорвется. Неистовым воплем вырвалось из груди выстраданное, голодное, выстуженное до дрожи: «До каких пор? До каких?» Степан опустил голову и молчал. Каким еще криком, каким плачем могла пробиться сквозь это глухое молчание? Рванула на себе заплатанную кофтенку: «Смотри, смотри, какой стала!» Степана будто подбросило. Кинулся к сундуку: «И ты смотри, на кого кричишь… Забыла похоронку? Вот она. Я же убитый! Пал смертью храбрых… Меня похоронили в Германии, забыла?» И размахивает этим страшным листком, сам страшный. Все поплыло перед глазами, рухнула Горпина ему в ноги: «Ой, Степанушка, прости меня… Не буду, никогда не буду!»

Похоронка прибыла весной сорок пятого, а летом — он сам. За три месяца высохла и почернела Горпина. Огнем жгла ее эта бумага, а сама не горела.

Умоляла потом: «Спали ее, брось в печку, чтобы и пепла не осталось…» Нет, спрятал. До сих пор в сундуке хранит вместе с солдатскими медалями.

Было, было: спрашивали, смеясь, бабы: «Ты, Горпина, ссорилась когда-нибудь со своим Степаном?»

Рогачук, ничего не замечая, писал. Долго писал. Потом пошел на почту.

— Где тут секретные пакеты принимают?

Конопатенькая девушка взяла конверт в руки, повертела и так и этак.

— Какой же это пакет? Обыкновенное письмо…

— Много ты понимаешь! Позови начальника.

Из смежной комнаты вышел начальник. Когда-то его Грицем звали, теперь — Григорий Васильевич. Для него сызмальства слово дяди Степана — закон. Рогачук воевал вместе с его отцом и видел, как тот погиб.

— Все хорошо, Степан Степанович, — сказал начальник Гриц, теперь Григорий Васильевич. — Конверт, правда, немного помятый.

— Ничего, дойдет и такой… Клади печати, — секретное донесение отправляю.

Бывший Гриц медленно накапал на смятый конверт горячий сургуч и приложил железную печатку. Потом еще одну, и еще. Пакет сразу стал строгим и важным.

Конопатенькая девчушка испуганно смотрела то на Рогачука, то на печати.

— Все в порядке! — заверил начальник Гриц.

— Факт фактический, — с удовлетворением согласился Рогачук.

Вышел на улицу. Теплое небо. Теплая земля. Какая же чудная стоит осень!

Вдруг болезненно кольнуло в груди. Остановился, осторожно, потихоньку вздохнул. Не в первый раз за неделю осколок сигнал подает. «Подожди, подожди, — попросил сердито. — Дел у меня много. Можешь подождать?»

Еще никто на такой вопрос ответа не получал. Не услышал его и Рогачук. Зашагал в столярную мастерскую, где работал хозяйственный мужик Андрон. Из открытых дверей пахнуло смолой — наверное, строгали сосновые доски. Заглянул в мастерскую — Андрон был не один; поманил пальцем: мол, выйди. Тот вышел. Пожали друг другу руки, сели на колоду, свернули цигарки. Андрон достал из кармана зажигалку. Вспыхнул огонек, закурили и, выдохнув сизый дымок, смотрели, как он медленно таял в воздухе.