Семен Журахович - Шрам на сердце

Рогачук сел на траву возле маленького столика. Ногой толкнул — не качается. Сам столбики вкапывал, сам струганые доски подгонял, чтобы Марфе удобно было около кирпичной печечки на дворе управляться.

Поговорили про дочек. Вспомнили внуков. Помолчали.

Нужно Рогачуку, прямо позарез нужно рассказать Марфе про ночное думанье-гаданье. А как скажешь, чтобы душу человеку не растравлять? Горе, оно, хоть и давнее, видно, не усыхает. Сама Марфа, как затвердевший сухарь, почернела и усохла.

— Сколько лет прошло, — подумал вслух. — Вижу, немного привыкла.

— К чему это я привыкла, Степан?

— Сама понимаешь.

— Непонятливой стала. Многое что уже и не сообразишь.

— Понимаешь.

— Может, и понимаю, а может, и нет.

— Ну вот! — качнул лысой головой и тогда рубанул: — Вдовой быть, говорю, привыкла. Сколько лет прошло, ой-ой сколько.

— Прошло, — вздохнула Марфа. — Брела, брела через них… А брод глубокий! Не раз — по самое горло. Нет сил и крикнуть. Опустить бы вот так руки — и пускай несет.

— Помню, как прибыл я из госпиталя, сказал Горпине: зови Марфу. Поверишь, боялся идти. Боялся на тебя посмотреть. Знал, что огнем опалит.

— И огнем палило. И в лед вмерзала.

— А понемногу привыкла?

— Ни к чему этот разговор, Степан. — Марфа темнеет лицом, хотя, казалось, уже и темнеть некуда: земля землей. — Зачем об этом говорить?

— Нужно, — сурово сказал Рогачук. — Про Горпину время подумать.

— А что твоей Горпине сделалось?

— Может сделаться.

Сказанное скользнуло мимо, но в Степановых глазах что-то Марфу напугало.

— Да побойся бога, Степан. Что тебе померещилось?

— Не померещилось. Фактический факт! Война, Марфа, научила, твоя или не твоя бомба летит… Поняла? А теперь помолчи. Тут дело серьезное. Как долетит, значит, как бабахнет, — держитесь вместе. Вся надежда на тебя. Так и знай.

Не успевает сбитая с толку Марфа слова сказать, Рогачук уже у калитки. Оглянулся, приложил пальцы к губам, еще и подмигнул: мол, секрет!

— Будь здорова.

И пожалуй, не расслышал тихого, налитого болью:

— Ходи здоровый.

Рогачук с облегчением вздохнул, вытер ладонью вспотевшую лысину. Нелегкую ношу взвалил он на согнутые плечи Марфы, но что поделаешь?

Шел не торопясь: кролики подождут.

Хорошо, что так обошлось — без слез. Еще молодухой-вдовой забыла Марфа, что такое смех, а потом никто не видел, чтобы плакала.

То ли затвердели слезы камнем в груди, то ли выплакала их долгими ночами.

«Такая судьба и Горпине могла бы выпасть», — подумалось ему в который раз за эти годы. Уже и похоронка была, и, говорили женщины, головой об пол билась… А солдат, смотри ты, саму смерть перехитрил. Еще немалый отрезок жизни выпал на их долю. Так нечего, Горпина, роптать.

Не заметил, когда свернул на главную улицу. Увидел издалека новый дом, возвышавшийся за низким, покрашенным зеленой краской штакетником. И мысли его перебросились на другое. Прежде всего вспомнилась Рогачуку пасека. Какую знаменитую пасеку развели после войны — на всю область славилась! Не долго, однако, та слава гремела. Все пошло прахом, потому что тогдашний председатель где-то вычитал, что мед — это только сладость, детям утеха, а нужно решать зерновую проблему. Очень любил тот председатель жареных карпов. Снова на всю область слава, потому что нигде таких прудов, как в Тернивке, не было. А куда они после подевались? Потом травы сеяли многолетние. Потом травы запахивали, чтобы ни стебелечка не оставалось. До чего дошло — лесную полосу, красу и гордость степного края, вырубили и выкорчевали. Теперь снова сажают…

Давние дела, а у Рогачука сердце до сих пор болит. Потому что кто за той пасекой приглядывал? Он. Кто возле прудов дневал и ночевал? Он. И мед был, и рыба была.

Так что же с прудами произошло? Как-то по весне шевельнулась вражья железяка в груди, пролежал Рогачук в больнице месяца два. За это время все пошло прахом. Не починили плотину, вода и ушла. Новый председатель уверял, что не на карпах экономика держится, кукурузу нужно сеять. Квадратно-гнездовым способом. Пусть, сказал, в тех лужах, которые остались, лягушки квакают, веселее будет. Заквакали лягушки, веселее не стало.

После болезни Рогачуку по причине инвалидности настоящего дела уже не нашлось.

То в сторожах ходил. То водовозом был, пока водопровод не провели. Продукты в бригадные кухни подвозил. Да как-то простудился. А Гнедого на звероферму отдали, где его лисицы сожрали. Сдохнуть бы им! До сих пор Рогачука трясет, как вспомнит Гнедого…

Хорошую контору построил новый председатель. Ограда аккуратненькая. Цветник возле окон. Доска почета. Подошел Рогачук ближе, а на него с этой доски Макуха вытаращился.

Подступил комок к горлу — не продохнуть. Какие же мы мастера кукиш в кармане держать. Вот он — прямо сейчас — пойдет к председателю и все скажет. Все-то все, а как сказать? В голове мысли как будто ладом-ладышком, а как дойдет дело до слов — разлетаются как воробьи в разные стороны.

Вернулся домой. Подбросил травы кроликам. Заглянул в сарай. Не мешало бы припасти еще немного дровишек и уголька. К погребу подошел, вспомнил, что лезть туда незачем: три дня как картошку перебрал…

А у самого другое на уме: как получше слово к слову прилепить.

Вошел в хату, прицепил к пиджаку медали. И словно походка стала тверже.

— Куда это ты? — спросила Горпина, тревожно следившая за ним. — К военкому собрался?

— Нет, не к военкому, а прямо на позицию, — сердито буркнул Рогачук. — Туда! Недовоевал я, Горпина… Вот это уж факт — недовоевал.

Неизвестно отчего вспомнился ему поповский дом, в котором еще в тридцатые годы размещалось правление колхоза. Собирались там, бывало, мужички под вечер про житье-бытье потолковать. Летом на крыльце и на лавках, зимой в комнате самого председателя. Дыму — тучи, но зато и путное слово услышишь.

Теперь переступишь порог, а в длинном коридоре — двери, двери… Агроотдел, Зоотехник, Бухгалтерия, Приемная… Тут уж цигарку не скрутишь.

В приемной около столика с телефонами сидит светловолосая девчушка. Лизавета. Внучка соседа, Микиты Овчаренко. Что-то пишет, старательно так, даже кончик языка на нижнюю губу положила.

— Вам кого? — спрашивает, а голосок строгий.

Чертова девка, будто не узнает.

— Да к кому же… К председателю.

— Василий Григорьевич принимает с двух часов.

— А сейчас?

— Сейчас только одиннадцать.

На руке у нее часы. На стене часы. Зырк туда, зырк сюда. На обоих одиннадцать.

— Выходит, должен возвращаться домой, а потом снова…

Крутанула головой, молчит.

Рогачук направился к обитым дерматином дверям.

Белесая Лизавета — наперерез.