Семен Журахович - Шрам на сердце

Была она молодой, около тридцати, звали Вероникой. Это имя показалось Евдокии Филипповне очень красивым, ей даже немного завидно стало, потому что собственное имя, на ее взгляд, было обыденное, серое. И сама Вероника — красивая, зеленоглазая — вызывала симпатию. Евдокия Филипповна защищала новенькую от тех, кто в ее хмурой молчаливости видел высокомерие; у самой же Евдокии Филипповны суровая замкнутость Вероники вызывала робкое уважение.

Но ее робость усилилась, когда во время очередного рассказа о новой только что прочитанной книжке она перехватила мгновенный взгляд Вероники, которая сидела с отчужденным лицом, вперив глаза в пол. Евдокия Филипповна запнулась, зябко передернула плечами, но нашла в себе силы довести рассказ до конца, а выслушав все те же сердобольные суждения своих товарок, и совсем успокоилась.

И все-таки некоторое время молчала, замкнулась, хоть ей очень хотелось сказать, что в руки попала новая чудесная книга. Сама себе пересказывала, идя домой, отдельные эпизоды, все больше убеждая себя, что такая история тронет любого — даже зеленоглазую Веронику.

Но даже решившись, она еще несколько дней откладывала беседу о книге, которой жила. Один день Вероника была очень мрачной, мрачнее, чем обычно. В другой раз, уже идя в комнату отдыха, где собирались на обед, Евдокия Филипповна заметила, что новая работница, отвернувшись к окну, тайком вытирает слезы.

Однако настала какая-то добрая минута, и Евдокия Филипповна, волнуясь, начала рассказывать содержание прочитанного романа, да еще такими горячими, проникновенными словами, что все заахали, а у восторженной Наталки даже глаза стали влажными, и, перегнувшись через стол, она громко поцеловала рассказчицу.

Только теперь Евдокия Филипповна взглянула в ту сторону, где сидела Вероника, надеясь увидеть улыбку на ее красивом лице. Но увидела перекошенные губы и услышала хрипловатый прокуренный голос:

— Не на нас шито… — Обвела всех насмешливым взглядом и повторила: — Не на нас шито! Одно коротко, другое слишком длинно. То узкое, то кривое. А чтоб не видно было брака — бантики и мережки. Знаем, как это делается…

Все, что сидели вокруг круглого стола, расстроенно умолкли. Только Евдокия Филипповна, оскорбленная в самом дорогом, нерешительно спросила:

— А на кого же шито?

Вероника не торопилась с ответом. Закурила сигарету, пустила вверх колечко дыма, а потом уставилась в Евдокию своими зелеными глазами.

— И я над облаками летала. И я видела у него белые крылья за плечами. Никакой музыки мне не нужно было — только бы голос его слышать. Рукой коснется — дрожу. Так, как в книге написано… Поженились мы и твердо договорились — учиться. Обязательно учиться. Сначала, конечно, он. Мужчина — раз. А второе — очень стеснялся, что грузчиком работает. После армии, квалификации никакой… А уж как станет инженером, тогда я. Доктором хотела стать. А между тем надо было работать. Стипендия ж убогая. Спросите на швейной фабрике — среди первых была. И премии, и прогрессивка, и Доска почета… А тут еще ребенок, — выходит, дома у меня вторая смена. Беленькую сорочку, видите ли, свеженькую любил. Год за годом жилы из себя тянула. «Ой, ой, у Вовочки испытания, у Вовочки практика. Ему условия нужны, ему тишина необходима». Засмеется — сияю. Поцелует — я на седьмом небе. Бывало, и зацепит порой болезненно — молчу. Однажды знакомил меня со своим однокурсником: «Моя Вероника, студентка мединститута». Я только рот раскрыла, а он мне глазами приказывает: «Молчи!» Уже потом раскумекала: «Да он же стыдится меня, ему уже, видите ли, швея не годится». А тогда я только усмехнулась. Дома он оправдывался: «Ну будешь студенткой, какая разница?» Я тоже подумала: какая разница? А мне бы грохнуть кулаком о стол.

— Так сразу же и грохать? — скривившись, спросила Наталка. — Стоит ссориться из-за такой мелочи?..

Вероника даже не взглянула на нее.

— Стоит! Потому что это, верно, и было начало… Что тут долго турусы разводить? Выучился на инженера и махнул к другой. Потому что встретил не просто любовь, а существо идеальное, интеллектуальное… Спросите: а что оно такое? Да те самые цацки-бантики, о которых в романах пишут.

Она прибавила еще несколько крепко перченных слов. Наталка всплеснула руками и громко захохотала. А Евдокия Филипповна охнула, покраснела. И это рассмешило всех. Кроме Вероники, конечно, которая вскочила и пошла в цех.

Застрекотали машинки. Только эти звуки и заполняли большую длинную комнату.

Опять Вероника ненавидящим взглядом следила за шитьем, и казалось, что, вместо того чтобы сделать последний шов, ее тонкие нервные пальцы с острыми ногтями разорвут в клочки мастерски сделанное платье.

Работали как всегда, но на этот раз не слышно было ни возгласа, ни смеха, что время от времени врывались в однообразное стрекотание швейных машин. Только изредка кто-нибудь украдкой бросал взгляд на Веронику и опускал голову. Чаще других это делала Наталка, на лице которой не осталось и следа веселья. Словно холодный дождь смыл верхний слой и стала видна истинная сущность болтушки Наталки — ее тревога и недоумение.

Евдокия Филипповна с удивлением заметила эту разительную перемену. И уже совсем испугалась она, когда Наталка, остановив машину, громко всхлипнула, закрыв лицо рукой, и, оттолкнув ногой табуретку, выскочила из комнаты.

— Что такое? — Евдокия Филипповна наклонилась к соседке, пожилой работнице, которую все звали теткой Михалиной.

— А такое… — сердито посмотрела на нее Михалина. — Разве вы не знаете? Муж к пьяной компании пристал — не оторвать…

— Надо… — Евдокия Филипповна шевельнула рукой, — побежать, утешить.

— Не надо. Наталка этого не любит.

Все сидели на своих местах, работали. Все знали про Наталкино горе и знали, что она «этого» не любит. «А я, а я?» — спросила себя Евдокия Филипповна.

Она со страхом посмотрела на суровое лицо Михалины, прорезанное суровыми морщинами, и вспомнила, как Наталка «под страшным секретом» рассказала, что эту милую женщину оскорбляет и поносит родная дочка. Никто никогда не слышал от нее и слова жалобы: берегла доброе имя семьи.

Через несколько минут Наталка вернулась на свое место. Машинка бойко затараторила, как всегда тараторит и сама швея.

Ничего не произошло. Ничего не было.

Только льдинка в груди не таяла, ее холодные прикосновения Евдокия Филипповна чувствовала при каждом вдохе. Она со страхом поглядывала то на одну, то на другую мастерицу, словно беззвучно спрашивала: «А у тебя что? А у тебя?..» И страшилась услышать ответ.

Придя домой, Евдокия Филипповна впервые за последние годы не включила радио.

Чужого голоса она не хотела слышать. Однако в настороженную тишину ворвался собственный: «А у тебя что?» Вопрос был обращен уже не к кому-то, а к себе самой. Ответ на него и подавно ее пугал.