Семен Журахович - Шрам на сердце

К чему вспоминать? Не только кому-то другому, а и себе не нужно ничего выставлять напоказ.

Должно быть, лучше все-таки включить радио. Не на несколько минут, а на весь вечер.

Бодрый голос, наверное, улыбающегося диктора проговорил: «А теперь послушайте… концерт…»

Евдокия Филипповна стала слушать.

Была середина ноября. Наступила пора самых долгих вечеров.

1981

Пер. А. Островского.

Чего, скажите на милость, чего кричать, если никто тебя не слушает, не слышит?

Зачем эти стоны-причитания, зачем эти проклятия среди бескрайней степи?

А степь у нас! От небосклона до небосклона. Не степь, а добрыми дождями мытая и прополосканная, солнцем расшитая скатерть. Щедрый простор спорит с небом — кто шире, где вольнее буйным ветрам. А цветом-красками степь самого неба богаче. За густо-зеленой полосой озими — желтая плахта колючей стерни, за ней — черным-черна зябь, еще дальше — кукуруза свесила русые кудри. А по небу протянулась лесная полоса: багряные клены как вспышки пламени, и мчатся наперегонки всадники-тополя.

Степь не степь — праздничная скатерть.

А она, старая Ульяна, идет и голосит в эту немую красоту, в пустоту, где лишь ветер посвистывает. В глазах ее слезится туман, и все расплывается в непроглядно-серой мгле. Из-под платка выскользнула седая прядь, повисла над запавшими глазами, над поблекшей щекой. Щека эта, как степная дорога колеями, изборождена морщинами, припорошена пылью старости.

Идет Ульяна, кажется, ничего не видит, но там, где кустик озими неосторожно выбежал с поля и очутился у дороги, — обойдет, чтоб не затоптать, не искалечить живое.

Идет Ульяна, стонет-кричит, а все вокруг замерло. Степь прислушивается и не слышит. Лишь далекое эхо отзывается неясным, растворенным в воздухе «и-и-и…».

Она кричит кому-то вслед, еще и кулаком грозит: «А чтоб под тобой святая земля провалилась! А чтоб ты света белого не видел! Чтоб тебя внутри огнем пекло, как меня печет уже десятки лет! Чтоб ты, Трескало, треснул-таки посередь улицы собакам на посмешище…»

Не научена Ульяна другим словам. Вот и бранится она и проклинает так же, как мать ее полсотни лет назад, как прабабка сто лет тому проклинали нелюдей.

А уж как вырвалось это «Трескало», не трудно и догадаться, о ком речь.

Далеко на дороге курится пыль. Скрылась двуколка, и уже не слышно цокота копыт гнедого жеребца, на которого глянешь — залюбуешься. Красавец конь, огонь и буря — конь, на всю округу нет ему равного.

Сидит в двуколке Трескало, вожжи в руках, как тетива, натянуты до предела, и летит конь-стрела, а позади длинное полотнище пыли неподвижно повисло над широким шляхом.

По паспорту он Демид Калашник, а «Трескало» — это по-уличному. Пошло, покатилось это прозвище не от злости и насмешки, а от трезвого взгляда на вещи. Каждый, кто посмотрит на кирпичную физиономию Демида, сразу увидит, что багровые щеки раздулись как пузыри, вот-вот треснут. Под бычьим загривком на пиджаке шов лопнул, разлезается, штаны сползли куда-то под круглый живот, а рубашка натянута так, что бедные пуговицы едва держатся на последних ниточках.

Немало есть еще неразгаданного в природе. Вот многих и удивляло, как это она, чудодейная природа, умудрилась напихать в одну шкуру столько мяса и сала и до каких пор еще пихать будет?

Трескало — само собою.

А еще, неведомо с каких пор, между людьми пошло-покатилось и до сих пор катится: «Прилипало».

Это уже не о фигуре, — о натуре.

Коли заприметят люди председателя колхоза, то наперед знают: хвостиком потянется и Трескало-Прилипало. А уж о заведующем фермой и говорить нечего. Его в одиночку не увидишь. С утра до вечера липнет Прилипало. Не отлепишь! Разве что железным крюком зацепить — и трактором… Именно там на ферме или возле фермы, а может быть, вокруг фермы Трескало вертится, что-то там делает Кто-то сказал: «старший куда пошлют…» Вот, видно, и послали Трескало в район по какому-то делу. Может, цифры-сводки возил. Может, горит-кипит, так эти цифры кому-то нужны. Потому как председатель даже своего любимца коня дал: «Давай-давай!..» А уж на той высокой двуколке с огнем-жеребцом Трескала еще больше раздуло.

Пепельное полотнище пыли уже где-то на горизонте. А перед Ульяниными глазами как стоял, так и не уходит Трескало. Широко расставив толщенные ноги, колыша выпяченным брюхом, смотрит на нее острыми гвоздиками глаз, едва видными среди мясистой толщи.

Она идет, а он никак не скроется. И кричит ему Ульяна то же самое, что и много лет тому назад кричала.

Вокруг звонкая степная тишина. Но, если прислушаться, слышно: озимь что-то шепчет ветру, зябь глубоко дышит, шелестят присохшие стебли кукурузы.

Неслышно летят-мелькают лишь белые паутинки. Бабье лето. Теплое бабье лето.

Одна паутинка зацепилась за седую Ульянину прядь. И вьется над головою, и трепещет от ее вздохов, от уже обессиленного стона.

Идет Ульяна, шатается. Уходит из-под ног пыльная степная дорога, хотя походка ее легка, нетороплива и сама она высушена трудом и годами.

Не скажешь, что ссора там какая-нибудь случилась. Старый разговор. Все давно известное. Все давно криком и слезами вылившееся.

Возвращалась Ульяна из района, в собесе опять что-то в бумажках смотрели. Опять что-то записывали. Все! Шагай, баба, домой. Не просилась на машину, не спрашивала подводу у председателя колхоза. Что там для привычных ног десять километров туда-сюда? Время же какое! Где и надышишься вволю, как не в степи?.. А уже к осени повернуло. Когда еще белым светом налюбуешься?

Спросите ее, с чего началось, — не вспомнит. Много чего надо бы вспомнить, но затуманилась память.

Догнал ее Трескало, тоже из райцентра возвращался, остановил жеребца, слез — даже застонала бедарка, наклонилась. Стоял перед Ульяной, ноги-столбы раскорячил, не пьяный, зачем лишнее говорить, только душок малость. И то не самогонки вонючей, а пшеничного первача душок, как Трескалу и надлежит.

Стал и смотрит. Пожевал, пошлепал губами и сказал:

— Ты чего на меня председателю намолола? Пора, Ульяна, забыть старое. Было — былью поросло…

— Кому старое, а мне вот здесь жжет, — Ульяна стукнула себя в высохшую грудь. — И будет жечь, пока дышу.

— Время такое было, — медленно протянул Трескало. Ему, казалось, и говорить было лень, — Так вот что, Ульяна, — тут уже голос стал тверже. — Председатель — новый человек, не здешний, что к чему не знает, и ты его с панталыку не сбивай.

— Хочешь на свой панталык сбить?

— Не на мой и не на твой. Давай так, по-хорошему: ты себе живи, я жить буду, а что было — забыто…

Смотрела на него. Не прятал глаз, невозмутимо выдержал ее взгляд, только буркнул: