Семен Журахович - Шрам на сердце

Не хоронить, а землю-матушку беречь. И заставил-таки председателя отправиться к этим оврагам. Ямки копать, навоз носить. Пошла работа.

— Гляди, Степан, — кричит ему в ухо Зиновий, — зеленеют, кудрявятся твои ярки́!

А еще Петрович сзади толкает в плечо:

— Ишь какие чудеса — ну чисто ковровые дорожки от берега простланы.

И верно — зазеленели-закудрявились овраги и уже не ползут в глубь степи. Уже не смывает почву в море. Крепко вцепились в землю проволочные корни боярышника, бирючины, терна. Это у гирла. А выше грецкий орех, клен татарский, дикая груша. И снова чаща кустарника, там, где яр — ножом в живую землю. А еще и густая приовражная полоса. Тополиная стража. По науке и по-хозяйски сделано. Не трынды-рынды, га-ла-лай…

— А ну гони к Пантелею, — махнул вправо Тертышный.

И сжал зубы, и уже натянулась кожа на скулах. Это значит, что бежит, бежит огонек по бикфордову шнуру где-то у него внутри. Наклонился вперед, словно ему и этой бешеной скорости мало. Кипит-клокочет вода за кормой. Свистнул разбойник ветер, кинулся наперехват. Где там! Заскулил и тишком подался к другому берегу.

Еще издалека все разглядел Тертышный, догорел в нем бикфордов шнур, и он взорвался криком-яростью:

— Ох ты ж пентюх, Пантелей! Ох ты ж пень-телепень! Так на пяти кустиках все дело и застряло? Трынды-рынды, га-ла-лай… А в голове у тебя что? Тоже пять кустиков? Или и те посохли? Сухие пенечки остались, пентюх Пантелей?

Зиновий голову откинул назад, поблескивает серебряными зубами. Петрович сзади хохочет, за живот держится. Слышен и Лидин смех-колокольчик. Тертышному не до смеха.

— На что тебе это море, пентюх Пантелей? Чтоб ты живое поле на яры-овраги резал? Погоди, приеду, на маковке у тебя терн посажу!

— Охо-хо! — смеялся Петрович. — Брось его, Степан… У дурня и на маковке ничего не вырастет.

Из Киева спускался красавец теплоход. Над ним кружились чайки. Снизу медленно шел караван груженых барж с белым буксиром впереди. Теплоход уважительным гудком приветствовал работяг, потом сердито загудел на всякую мелочь — лодки, челны, что болтались на воде.

Зинько-Зиновий лихо развернул моторку чуть не перед самым носом теплохода, и тот, еще сердитее гудя, разрезал пенную волну, протянувшуюся через весь плес.

Затем лодка сбавила скорость. Постепенно успокоился и Тертышный, только горькая бороздка на лбу стала глубже. Но и от нее вскоре осталась чуть заметная морщинка. Посветлел взгляд, заметив вдали серую полосу, протянувшуюся поперек течения. Плотина! Подпертое могучей стеной, днепровское полноводье казалось недвижимым и беззвучным. Лишь ему было хорошо слышно, как там, у плотины, вода бешено свергается в турбинные кратеры. Гремит-звенит река. Как музыка!

А как гремел-ревел, как бушевал Днепр, когда закрывали проран, последний створ готовой плотины! Когда навеки закрывали старое русло, чтоб повернуть воду на турбины, на шлюз. Словно вчера это было.

Подъезжали самосвал за самосвалом, с грохотом швыряли в кипящий водоворот тяжеленные бетонные глыбы. Кипела, бесновалась вода. Вот это была музыка! Казалось — все зря, не обуздать неистовую круговерть. Снесет Днепр к дьяволу все запруды. Что перед ним эти огромные МАЗы — букашки!

Но самосвалы движутся бесконечной цепью. Уже из грязной пены показались первые островки. Уже они больше и больше, вода прорывается уже не сплошь, а разбитыми струями. Уже и на эти струи падает каменный град. Все. Одолели, побороли!..

Тертышный покачал головой — вот это была работа!

Моторка шла на волнорез, что, как кулак, поднял кверху маяк-светлячок. За волнорезом выступили башни шлюза.

Тертышный обернулся к Лиде:

— Помнишь, я тебя по днищу шлюза водил? Перед тем, как воду пустили… Ты в первом классе была.

Его лицо светилось. Горящие глаза, растрепавшийся на ветру седой чубок.

Лиде уже не раз приходило в голову, что не легко отцу разлучаться с этим, его руками созданным, миром. А сейчас даже кольнуло в сердце. Да что поделаешь? Как ему тут, одному? И ей там тревожно. И маленький Степанко изо дня в день: «Вези мне деда…» Выходит, как ни верти, надо. Есть на свете такое всемогущее слово — надо.

Теплая волна залила грудь. «Ох, папа! И твоими руками из грома-грохота, из высоченных гор перевернутого песка, из глубоких ям котлованов, среди бурных весенних потоков, из камня и бетона созданы эти Светлые Воды. Я все помню! Как водил меня на плотину, на дно шлюза. И к великанам турбинам…»

— Погоди, — услышала Лида голос отца.

Что-то там углядел Тертышный, показывает рукой Зиновию: не к пристани, а к левому берегу. Лида коснулась его плеча:

— Может, хватит, папа?

Только рукой отмахнулся: «Погоняй!»

Зиньку одного знака довольно — ревет, летит моторка. Тертышный склонился над бортом, Петрович с другой стороны, что-то ловят взглядом. Да уже и ловить нечего, само в глаза лезет!

Сперва зелеными пятнами покрылся плес, а дальше сплошь затянута вода путаной зеленоватой куделью.

— Видишь, какие косы распустили ведьмы да русалки? — захохотал Петрович.

Тертышный посмотрел со злостью:

— Смеешься? А рыба кверху пузом?

— Приедут на той неделе из института, — уже посерьезнел Петрович.

— Кто-о?

— Да гидробиологи. А может, микробиологи или как их там…

— Уже приезжали! Наговорили, наболтали. Трынды-рынды, га-ла-лай… На весь мир уха́! Накормить бы этих обещальщиков ухой из этой мути!

Приедут — так он им и скажет. Позовут или не позовут, сам приедет и скажет: «Десятки лет воду изучаете, а вы у нее спросили, чего ей не хватает, а чего лишек? Разве для того было море сделано, чтоб зеленой лужей болтаться?»

— Гони домой, — сказал сердито.

Зеленые ведьмины космы еще долго вились вдоль бортов моторки, плясали в сатанинском танце, гнались следом.

А все-таки вырвались на чистую воду.

Вскоре заголубела пристань среди цветников и газонов.

— Ну, Степан Степанович, — заблестел зубами Зинько-Зиновий, — не забывай! Как весна, так давай к нам. Нарыбалим столько, что и черт от зависти лопнет.

— Спасибо, Зиновий, надышались Днепром. Как говорится, дай боже не в последний раз.

Петрович уже с берега, выкатив своего «Москвича» из тени, крикнул:

— Персональный драндулет к вашим услугам! Прошу!

Снова улицы-аллеи, клумба (и до сих пор не политая!), площадь, «Детский мир», книжная лавка — и тихая его улочка. Каждый заборчик, каждое крыльцо, каждое дерево как свои пять пальцев знает.

С Петровичем попрощались спокойно, сдержанно, чего много говорить.

— А теперь чайку. — Сказал и пошел на кухню.

— Попьем чаю и будем собираться, папа, — бросила вдогонку Лида. — Полдня потеряли…

Что-то пробубнил оттуда — не расслышала.