Семен Журахович - Шрам на сердце

— Можно и нужно! Как по-твоему, ему легче было бы попасть в лапы к фашистам? Представляешь, какими пытками домогались бы они выжать из него хоть несколько слов? Знаю, Петро Сергийчук молчал бы, если б даже его огнем жгли. А это с нашими ребятами делали…

Я едва шел. Сердце словно кто-то колол булавками.

— Я понимаю, — прошептал Валерий. — Но мама…

В июне сорок пятого года, опьяневшие от радости (живые, хоть и латаные!), мы бродили по улицам Киева. Зрелище было грустное — развалины, развалины. Но и это не могло омрачить нашей радости. Война окончилась. Победа. И мы живы!

Киев сорок пятого! Кто его помнит теперь? Может, один из десяти киевлян. Узкая тропка посреди Крещатика, а по обеим сторонам каменные дебри разбитых домов. Обгоревший скелет университета с мертвыми глазницами окон. Десятки руин-пожарищ, от которых еще несло смрадом. Василь равнодушным взглядом смотрел вокруг.

— Ну и что? Нагляделись мы на такое…

Для него это был один из изуродованных городов, которых мы немало видали на фронтовых дорогах.

Для меня же это был Киев. И этим все сказано.

Правда, Василь немного оживился, когда мы подошли к Богдану, когда вступили на подворье Софии.

— Пойми, история перед нами, — воскликнул я. — А теперь я покажу тебе такое, чего нигде в мире ты не увидишь.

— Да мы ж пол-Европы прошли…

— А такого нигде нет.

Мы поднялись на Владимирскую горку. Всю войну я мечтал: после победы прийти сюда и, как сказал поэт, целовать родную землю.

Василь молчал. Только вздохнул глубоко. И я ему был благодарен за это.

Подошли к склону. Василь посмотрел вниз.

— Владимир? Тьфу, с крестом. Снять!

— Друг мой! Это же история.

— Ну и что? Историю тоже надо подправлять.

Я засмеялся.

— А может, пускай бабуся и будет такой, какой на самом деле была?

— Тебе тут жить, как хочешь, — великодушно согласился Василь.

Потом я повел Василя через Десятинный переулок к огромному зеленому оврагу и показал на противоположную его сторону:

— Вон видишь красное здание? Художественный институт. И я там буду учиться.

Я бредил этим институтом еще до войны.

— Ты с ума сошел! Учиться на голодный желудок? На кой черт тебе рисование? Берись за что-нибудь путное.

Слева возвышались здания Большой Житомирской. Глубокий овраг скрывал на дне извилистые улочки — Бондарную, Гончарную, Кожемякскую, сбегавшие к Подолу. Повсюду — зелень. И мы вдыхали чистый воздух — без порохового дыма, без смрада бомбовых воронок.

— Это и есть путное, а ты чудак, — сказал я и засмеялся.

Мы помолчали.

— А теперь, — сказал я, — пойдем к Софии. Петро Сергийчук просил — и это надо сделать.

Дигтяр поморщился:

— А чем это поможет? Только душу ей бередить…

— Должны! — твердо сказал я.

Дигтяр нехотя двинулся за мной.

Адрес я помнил. Комната, в которую мы вошли, показалась мне совсем темной. Молодая женщина испуганно смотрела на нас.

— Мы с фронта, — сказал я. — А раньше были вместе с вашим Петром в партизанском отряде.

Молчать не было сил. И я прибавил:

— Петро Сергийчук был командиром нашего взвода.

— Так точно! — почему-то громко подтвердил Дигтяр. — Командиром взвода.

— Прошу, садитесь… — с трудом проговорила София. — Садитесь.

Лишь теперь разглядел я у ее ног мальчугана лет пяти. Он насупившись смотрел на нас. А София так и стояла посередине комнаты. Потом метнулась к комоду, схватила скатерку и взмахнула ею над столом.

— Не беспокойтесь. Мы на минуту…

— Мы на минуту, — эхом отозвался Дигтяр.

— Ну как же? Хоть стакан чаю. Ничего такого…

Мы знали, конечно, на какие пайки живут люди. Пришли с гостинцами. Две банки тушенки, кусочки сахара, какой-то венгерский джем и плитка шоколада, которую подарила мне старая заплаканная чешка в Праге.

Мальчик стал смелее, подошел ко мне и пальцем коснулся медалей. Они звякнули, и это ему понравилось. Он, усмехаясь, посмотрел на мать и провел ладонью по всем кружочкам, чтобы зазвенели сильнее.

Я спросил, как его зовут, погладил черные кудри, а он вдруг обнял меня и прильнул худющим тельцем.

— Валерик, иди ко мне, — с дрожью в голосе сказала София.

Глаза у нее были сухие, обожженные скорбью и ожиданием. Наше появление означало, что больше ждать нечего.

— Пуля? Бомба? — спросила тихо. — Хоть не мучился?

Я вздрогнул и быстро ответил:

— Пуля. В голову. Миг — и все.

Она напряженно смотрела на меня, прижимая мальчика.

— Миг, и все, — повторил я. — В таких случаях человек не успевает ничего почувствовать.

Я произнес это так уверенно, будто в точности знал, что бывает с человеком, которого поражает пуля в голову.

Каждое слово давалось мне нелегко, а тут еще Дигтяр подмигнул, и я задохнулся от боли и злобы. Должно быть, мой взгляд кое-что сказал ему. Виновато-тупое выражение застыло на его физиономии. Не впервые я замечал, что лицо его становилось туповатым, когда он чувствовал свою вину.

София молчала. Может, ждала подробностей. Именно так и понял ее молчание Дигтяр и начал:

— Понимаете… Мы бежали…

— Как это бежали? — изумилась София.

Я поспешил вмешаться:

— А так — перебежками, в атаку… — Я посмотрел в сторону Дигтяра. — Мы бежали в атаку и вот…

Посидели еще немного и стали прощаться. Мне, киевлянину, София сказала:

— Заходите как-нибудь. Будем рады.

Я пообещал, хотя в ту минуту не был уверен, что выполню свое обещание.

— Валерик, попрощайся с дядями.

Валерик чинно пожал нам руки.

На улице я остановился и, став вплотную к Дигтяру, зло сказал:

— Чего ты подмигивал? Я спрашиваю: чего?

Он усмехнулся.

— Очень ловко ты рассказывал…

Я встряхнул его за лацканы:

— Болван — вот ты кто!

— Да что ты, Олег? Разве ж я, разве ж я…

— Довольно болтать! И забудем об этом.

Молча пошли ко мне. Покрытая слоем пыли, почти пустая комната. Железная кровать, столик, два стула. Книжки исчезли.

После освобождения Киева я получил на фронте известие от соседей: мать умерла. Трагическая гибель постигла отца еще перед войной. В тот роковой год…

Самый воздух здесь был насыщен удручающей тоской. Так должен был жить.

Бутылка самогонки, которую выменяли еще в дороге, уж не помню на что именно. Кусок хлеба, кусок сала.

Выпили молча, закусили. Потом я проводил Дигтяра на вокзал. Втолкнул в переполненный вагон. Поезд двинулся.

Он что-то кричал мне. Я махал рукой.

Настоящей дружбы с Дигтяром у меня, собственно, и не было. Ни в партизанском отряде, ни позже на фронте. Воевал он неплохо. Тут ничего не скажешь. Заслужил награду за подорванные эшелоны, заслужил солдатские медали.

Однако есть люди, которые к себе близко никого не подпускают. Таков и Дигтяр. Словно бы компанейский хлопец, и табаком поделится, и плечо подставит где нужно. А все же какая-то невидимая грань отделяла его от остальных. Невидимая и неощутимая. Эту его обособленность чувствовал не только я.