Семен Журахович - Шрам на сердце

То ли бурная урбанизация, то ли невосполнимые потери во внешней среде вызвали в сердцах людей желание приблизиться к природе, тревогу за все живое на земле. За цветок, за ручеек, за зеленое деревцо…

Не берусь рассуждать на эту тему. Это дело психологов, социологов. Скажу только, что с какого-то времени художники почувствовали, что их работа больше чем когда бы то ни было стала нужна людям. Я с волнением заметил, что посетители выставок дольше задерживаются у картин, по-другому смотрят, обмениваются впечатлениями. Рассвет над рекой, одинокий тополь, тропка на краю поля, морские волны и небо, небо — такое далекое и такое близкое каждому из нас… Как светлеют лица у людей!

Чем дальше, тем чаще и мои акварели стали появляться на республиканских, всесоюзных, а потом и международных выставках. Журналы охотно печатали репродукции моих работ в сопровождении доброжелательных статей. Уже мне не в диковинку то, что писатели или ученые обращаются с просьбой разрешить посетить мою мастерскую. После таких визитов мои пейзажи находят себе место на стенах их кабинетов.

Само собой понятно, что все это дало мне возможность целиком отдаться творческой работе, заниматься преподаванием уже не было времени.

Вот так и подошла, не могу сказать чтоб очень радостная, дата — шестидесятилетие. Юбилейная выставка. Альбом. Телеграммы, звонки, трам-тарарам.

И почетные юбилейные знаки отличия, на которые, откровенно говоря, я никак не рассчитывал.

На семейный праздник приехала Оксана с мужем. Добродушный акселерат с детским личиком. Оксана смеялась: заслуженному деятелю искусств, мол, положено еще одно звание: дед! Ее фигура свидетельствовала, что и это звание я вскоре получу.

Кончилась юбилейная суета, и я собрался ехать в Седнев. В тот самый Седнев на Черниговщине, где когда-то бывал и писал Шевченко, где Леонид Глебов создал свою прекрасную «Журбу», которую поют уже доброе столетие. Там и в самом деле как в той песне: стоит гора высокая, под горой лес, и челны на приколе у берега прекрасной речки Снов. Теперь в Седневе дом творчества художников, построенный, должно быть, в надежде на то, что и нас, грешных, осенит вдохновение.

Перед самым моим отъездом прибыл в Киев Дигтяр. В этот раз он был не такой, как обычно, чем-то озабочен и встревожен.

Как непохожи были мы теперь на тех двух сержантов из сорок пятого года, что, опьяневшие от радости, ходили по улицам Киева в вылинявших гимнастерках…

У меня еще держались на голове реденькие поседевшие волосы. Голова же Дигтяра блестела давнею лысиной. И морщин не перечесть. И животики распирали наши пиджаки…

Выпили по стопке. Дигтяр, как всегда, торопил: «Ну что ты?» Но недавние спазмы кое-чему меня научили. Да и Валя была начеку.

Дигтяр принес какой-то редкостный, дорогой коньяк, и его «ну что ты?» было исполнено обиды. Как же так? Он, видите ли, не поскупился…

Потом (едва ли не в первый раз) стал внимательно рассматривать картины на стенах. Может, и не лучшие, но чем-то мне дорогие.

— Так, так, — приговаривал он, переходя от одного пейзажа к другому. — Значит, заслуженный деятель… Ну что ж, этого ты давно заслужил — хотя б за свое терпение. Терпел и маялся, ничего не скажешь. А что касается реализма, то я тебе откровенно скажу: не все тут ладно. Ой не все… Взгляни, разве так солнце заходит? А это? Краски расплываются, деревья какие-то потешные. Однако красиво. Ей-богу, красиво…

Мы с Валей переглянулись. Получил наконец у Дигтяра признание, хоть и с критическими замечаниями.

— Красиво! — еще раз похвалил он, не догадываясь, что от этого слова меня тошнит. — А вот это? Ну скажи, что это собой представляет, как такую картину объяснить словами?

— Краски, друг мой, имеют свой язык… — начал растолковывать я.

Валя усмехнулась, и я понял, что лучше помолчать.

— А еще я тебе скажу: оптимизма мало…

Дигтяр сел и, когда я не обратил внимания на очередное «ну что ты», выпил сам и продолжал:

— Ты, вероятно, не заметил, что указ о твоем награждении был напечатан в одном номере газеты вместе с указом о награждении председателя нашего облисполкома? И ему тоже Почетная грамота… Возвысился ты — о-го-го! В одном номере газеты — это ж надо! Заслуженный — это по вашей линии… А вот грамота!

Он смотрел на меня и вроде бы не узнавал. Может, мысленно примерял меня к почитаемому им председателю облисполкома. Мерки не сходились.

— Теперь к тебе иначе, чем Олег Дмитриевич, и не обратишься?

— Значит, как к областному начальству? — усмехнулся я.

Он как-то странно мотнул головой. Мои слова, наверное, напомнили ему те мерки, которыми оценивалось достоинство человека. И вдруг с этими мерками что-то случилось.

Тут подала голос Валя:

— Может, еще на «вы» перейдете? Вспомните: воевали вместе. Войну прошли — это главное. А звания, грамоты — это второстепенное.

Дигтяра прямо передернуло:

— То есть как?

Я поспешил перевести разговор на другую тему:

— Ты в Киев надолго? Опять райхлопоты? Жаль, я завтра выезжаю в Седнев. Уговорился с товарищем — у него машина. На себе-то килограммов сорок не потащишь.

— Что там Седнев… Приезжай к нам. Я тебе такие уголки покажу, что на лауреата потянешь, — Дигтяр засмеялся.

Сказать по правде — смех этот был не очень приятным.

Тут я догадался, в чем причина его растерянности и недоумения: на этот раз он вынужден был скрыть чувство превосходства, которое жило в нем много лет и с которым ему, видимо, было нелегко расставаться.

— Ну что же, может, и приеду, — сказал я.

Когда прощались, спросил его:

— Зайдешь к Софии?

— Не знаю, не знаю. Дел до черта. А времени в обрез.

Но он нашел время. Он пошел к Софии. И все рассказал. Так, как было. Только умолчал, что Петро Сергийчук ему, Дигтяру, приказал стрелять, а он отполз в сторону…

Мы с Петром были друзьями: он не хотел, чтоб это бремя упало мне на сердце. Кроме того, я киевлянин, у меня было больше шансов разыскать его Софию и сына.

Петро смотрел на меня. Каким был его взгляд? И решимость, и приказ, и мука. Он понимал, что означало для меня сделать невозможное, нечеловеческое. А кто же еще мог ему помочь?

— Скорее… — прохрипел он.

Я не мог шевельнуть рукой.

— Не оставлю тебя…

— Прощай! Делай, что я приказал… И сразу к командиру…

И вот я иду домой.

За мной неотступным воплем Софиино «нет-нет-нет». Перед глазами ее искаженное лицо.

Валерий сказал: «Я понимаю…» Но голос у него был неуверенный. Да и странно было бы, если бы он произнес это твердо. Как может постичь тот час и такую минуту человек, который не прошел через тысячу смертельных дней?

Иду домой. Дома меня ждет Валя. Должен рассказать ей все. Хорошо, что сегодня Вали со мной там не было. Она бы испугалась, увидев Софию, и мне пришлось бы наспех, так, как Валерию, рассказывать и объяснять.