Семен Журахович - Шрам на сердце

Затем, так сказать, общественное положение. Или, как теперь говорят, престижность. Он занимал руководящий пост. Были у него еще и какие-то выборные обязанности…

Если меня что-нибудь и задевало в этом разговоре, то только одно: как низко он расценивает столь уважаемое звание учителя… И художника тоже.

Однажды Дигтяр явился с новостью: стал студентом-заочником института народного хозяйства.

— Без диплома, брат, теперь ни туда ни сюда. А если говорить по совести, на черта он мне?

Возмущался. Кипел.

— Понимаешь, появляется такое — от горшка три вершка, и его сразу ставят моим заместителем. Оно, вишь, ученое, оно — экономист. И начинаются тары-бары: у вас (то есть у меня) устарелые методы, а надо по науке. Да я на своем деле зубы проел. Кто-кто, а я знаю, что есть одна наука: давай-давай, душа из тебя вон… Чтоб сто процентов с гаком. А парень свое гнет. Я думаю, если так пойдет, в начальство вылезет. А меня прочь… Нет, дорогой, будет и у меня диплом. Тогда меня сам черт не спихнет. Тот молодчик еще попляшет у меня…

Стал Дигтяр приезжать дважды в год на сессии заочников. Сперва с небольшим чемоданчиком, а потом с тяжелым, как он говорил «чамойданом». Подмигивал. «Наука, друг мой, любит мед и сало, да еще икорочку…»

Короче говоря, стал наш Дигтяр отличником.

Я работал. Сто потов с меня лилось. А нервы! А бессонные ночи! Сколько раз охватывали сомнения, неверие в свои силы и возможности. А не бросить ли, к чертовой матери, всю эту мороку и взяться, как говорил Дигтяр, за что-нибудь путное?

А утром, сжав зубы, опять за работу.

В свободный час ходил по музеям. Смотрел, вглядывался, терзался. В чем она, святая и проклятая тайна искусства?!

Жгучий стыд охватывал меня, когда я смотрел на живописные работы Тараса Шевченко. В каторжной солдатчине, в пустыне, униженный, затравленный, какие картины он создал! А я…

Шел по берегу Днепра, с тоской смотрел на каждый куст и… на широкий мир. Как поймать ветер? Да, да, поймать. Чтоб зритель посмотрел на картину и прошептал: «Это правда — гудит вольный ветер в поле…» Чтоб ему вспомнилась наша песня. Как, спрашивал я себя, с детским изумлением ощутить все живое и чтоб тем же чувством проникся зритель? Чтоб, словно первый раз в жизни, он (на моей картине) увидел тополь, восход солнца, днепровский плес…

Зато волнующая и тревожная радость охватывала меня, когда казалось, что какие-то работы удаются. Может, это только кажется? Зовешь товарищей, чтоб посмотрели, заглядываешь им в глаза. Уверяют: да, настоящее.

На мою беду — только ли на мою? — в то время жанр пейзажа не вызывал ни признания, ни уважения. Хуже! К нему относились с пренебрежением. За аполитичность. За отрыв от жизни. За то, за другое…

Во время одной из следующих встреч у нас с Дигтяром возникла, можно сказать, творческая дискуссия. К тому времени он уже стал председателем райисполкома и в разговоре все чаще прибегал к поучительному тону.

— Друг мой, — сказал он. — Да брось ты свои пейзажи и картинки природы. Берись за что-нибудь актуальное. Понимаешь: ак-ту-аль-ное.

— Например?

— Рисуй плакаты. О! Вещь нужная для масс. Это с одной стороны. А с другой — здорово платят…

Он назвал мне сумму.

— Откуда ты знаешь? — удивился я, потому что гонорар за плакаты был назван точно.

— Знаю! — засмеялся он. — Один плакат в месяц — и будешь иметь больше, чем председатель исполкома. Хочешь, подскажу, какие именно темы взять…

И стал перечислять темы…

Нужно ли говорить, что моим друзьям, которые писали плакаты, выпадало счастье видеть их в печати самое большее дважды в год. Однако о своих пробах в этом жанре рассказал откровенно. Я стремился и в плакатах выразить что-то свое. Две мои работы были решительно, с молниеносной быстротой отвергнуты. Третий плакат получил премию на республиканском конкурсе. Но когда дело дошло до издательства, то от меня потребовали кучу поправок и доработок, которые толкали на ту же избитую тропку шаблона.

— Творчество, творчество… — передразнил меня Дигтяр. — Творчество — это дело лауреатов.

Надо сказать, что с некоторых пор Дигтяр не ко всем художникам относился свысока. Однажды он сделал неожиданное для себя открытие: в списках депутатов Верховного Совета нашел фамилии известных художников-лауреатов. Это его потрясло. После этого он время от времени замечал:

— Вот если б ты был лауреатом…

А еще как-то поспорили мы по поводу термина «интеллигенция».

Не помню уже, о чем сначала шла речь. Но вот он снова повторил слова, которые мне осточертело слышать:

— Вся беда в том, что интеллигенция, понимаешь, отстает от жизни. От новых задач.

— Это ты в порядке самокритики? — едко спросил я.

— Какой самокритики?

— Как-никак ты тоже принадлежишь к интеллигенции?!

— Я? — искренне удивился Дигтяр. — Что ты выдумываешь?

— Взгляни в энциклопедический словарь, — посоветовал я. — Люди, занимающиеся умственным трудом, — это и есть интеллигенция. Тем более что у тебя уже есть диплом. Надеюсь, что все свои умственные способности отдаешь работе, которая тебе поручена.

Дигтяр не обратил внимания на мою шпильку. Он настойчиво стал доказывать, что принадлежит к административным, управленческим и еще каким-то кадрам.

Опять мы всей семьей проведали Софию.

Валерия — высокого, вихрастого юношу — смешило, что Оксана, болтливая первоклассница, называла его своим двоюродным братиком. Не знаю, кто ей это подсказал. А может, сама придумала, потому что Валерий и правда относился к ней с ласковостью старшего брата.

Когда мы возвращались домой, Дигтяр тихо, только для меня, сказал:

— Ты стал им вроде родственника. Гм…

Рядом шли Валя с дочкой. Я только посмотрел на Дигтяра и вздохнул. Что-то екнуло в груди. Но я промолчал. Однако это его «гм» стало причиной тяжелой ночи. И не одной.

Не верится! Неужто столько лет прошло после войны? Однако так, тысячу раз так. И все-таки не верится.

У Валерия уже есть сын.

Наша Оксана тоже выпорхнула из гнезда, и вот-вот мы с Валей перейдем в другую возрастную категорию: дед и бабушка.

Это личное.

А главное — послевоенные десятилетия вместили в себя столько (без преувеличения!) эпохальных событий, перемен, сдвигов, неожиданностей во всей нашей жизни, что порой голова кругом идет. Сколько придется будущим историкам и философам поломать голову, разбираясь в этих трудных десятилетиях!

Понятно, большие перемены произошли и в психологии людей. Есть, безусловно, и негативные явления, но ведь миллионы жаждут жить полноценной духовной жизнью. Все, хоть в какой-нибудь степени причастные к искусству, чувствуют это особенно. Свежий ветер повеял нам в лица.

Один мой добрый приятель и коллега, влюбленный во все живое, шутя говорит, что вместе с кибернетикой и генетикой был реабилитирован и даже превознесен горемычный пейзаж. Все попытки заменить его цветами из пластмассы и веточками, сплетенными из разноцветной проволоки, к счастью, оказались тщетными.